Киселев Георгий - Реинкарнация и… (первые 4)

В сейфе было несколько папок. На одной из них была надпись: «Максимов». Вот и цель моего задания. Оказывается, Максимов работал над подавляющими волю веществами. Планом предусматривалось добавлять эти вещества в воду – гораздо легче управлять послушным народом. Был разработан и небольшой фильтр, крепящийся к водопроводному крану. Я вспомнил, что у кранов в моей квартире были набалдашники. Оказывается это фильтры, а не простые украшения. Фильтры для партийцев.

Визжание тормозов машин во дворе прервало чтение. Неужели погоня? Значит, сигнализация сработала. Я схватил папку и бросился в прорыв. Я знал – теперь погибну, и это знание родило не отчаяние, а спокойствие. Я действовал хладнокровно и расчетливо, словно автомат.

К входной двери подъезда охранники подбежали чуть позже. Неожиданным был и размозживший череп охранника удар ноги. Вслед за ногой из дверей вырвался и я, грозный и беспощадный, как бог смерти. Всего через две-три секунды их уже лежало четверо. Сработала неожиданность и древнее искусство карате.

Охрана была парализована страхом, и я крушил черепа мерзкого мне мира. Отвратительные морды взрывались брызгами крови и оседали на землю в ответ на мои удары. И шевельнулся червь сомнения: «Неужели вырвусь?»

Легкокрылой птицей я рванулся к свободе – к выходу со двора. Вслед загремели выстрелы, но уже было поздно. Я пробежал несколько кварталов, и что бы затруднить поиски уже думал сорвать маску Антона Волка. Но тут из-за дома, визжа колесами, появилась машина с охранниками. Один из них направил на меня широкий минометный ствол и выстрелил крепкой шелковой сетью. Через минуту я был связан.

− Антон Волк, – равнодушно глядя на меня, произнес судья. – Признаете ли вы себя виновным по всем выше перечисленным пунктам обвинения?

Я удивлялся, насколько быстро и поверхностно шло расследование. Ведь я для них – Антон Волк, продавшийся братству, а не боевик братства. Может быть, маска Волка даст хоть крошечную возможность вырваться. Конечно, это невероятно, но я не выдам им и этой малой тайны братства. Суд ничего не узнает – я его презираю.

– Ну, что же вы? – Судья зевнул. – Как говорят, добровольное признание облегчает вину. – И он хихикнул.

– Да, я признаю обвинение по всем пунктам.

– Вот и молодец. А что нам скажет потерпевший? Поднялся Кротов и густо забасил:

– Меня интересует не состав преступления, а здоровье Антона Волка.

– Прекрасное! Разве можно с другим здоровьем отправить на тот свет шестерых охранников… И это все без оружия. – Судья хохотнул, подморгнул мне и добавил: – Но скоро мы тебе его убавим. И как только ты мог?! Предать партийную касту?! Чего тебе не хватало? Нет! Этого я не понимаю!

– Но меня интересует официальная экспертиза, – прервал судью Кротов и, морщась, погладил правый бок. – Возможно, я в этом вопросе буду заинтересованным лицом.

– Понимаю. Даже очень понимаю, – хихикнул судья и стал копаться в бумагах. Наконец он достал необходимый лист и, водя по нему пальцем, прочитал: – Все органы патологических изменений не имеют.

– И печень? – поинтересовался Кротов.

– Не сомневайтесь – высшего качества.

– В таком случае, в виде наказания, я предлагаю перевести Волка в отдел трансплантации, – удовлетворенно прогудел Кротов и протянул судье какой-то документ. – Вот на сей счет и мнение ЦК.

– Вот и ладушки! – удовлетворенно хмыкнул судья. – Трансплантации – так трансплантации. В печени не сомневайтесь – отличнейшая.

Концлагерь был разбит на отделы. Они между собой не сообщались, но с верхних этажей комфортабельного корпуса отдела трансплантации был виден весь лагерь. И я постоянно следил за жизнью лагеря из окна своей камеры, на последнем, на девятом этаже.

В центре лагеря постоянно дымил своей исполинской трубой крематорий. И это было единственное место сообщения отделов. Путь на свободу был только здесь – через трубу крематория.

Жизнь в лагере, а вернее – смерть, шла монотонно. Утром построение на плацу, а затем спуск в шахты. Вечером вновь построение, и сон заключенных в огромных блоках. Только вагонетки, питающие крематорий, могли появиться со своим страшным грузом в любое время. Заключенные были измождены, ибо их путь быстро прерывался в печах крематория.

Исключением был наш отдел. Прекрасное питание. Взамен работы навязывались физкультура и лечебная гимнастика. Мы содержались в чистых, просторных и удобных камерах. Даже решетки на окнах были выполнены ажурным переплетением стальной виноградной лозы. Заключенные здесь были крепки и здоровы, но и нас переполняло ощущение обреченности. Мы наиболее часто питали трубу смерти своими телами.

Ощущение смерти не покидало меня. Говорят, что перед смертью вспоминают всю жизнь. Не знаю насколько это верно, но я часто вспоминал детство. Вспоминал опустошенные расставанием глаза матери и ее слезы. Отчаянная попытка вырвать меня из рук равнодушных воспитателей. Теперь дети вовсе не знают родителей. Такое решение было принято партией, дабы не травмировать психику ребенка. О, как много было принято, казалось бы, оправданных логикой и ненавистных мне решений партии. Человек должен приносить пользу обществу – решено уничтожать человека при потере трудоспособности. Даже смерть должна быть рациональна, и человек идет на изготовление мыла и трансплантатов. Расход воды наносит удар по биосфере, и все, кроме партийцев, получают воду по карточкам, да и ту, как я теперь выяснил, отравленную безволием. О, как я желал уничтожить партийную логику, безволие и серость народа. Как мне хотелось хотя бы еще раз увидеть родные глаза матери.

Дверь камеры, скрипнув, прервала мои размышления, и в камеру вошел профессор Клумов.

– Операция назначена на завтра, – произнес он и внимательно посмотрел мне в глаза. – Может быть, вы решили что-либо сообщить?

Меня возмущало это пассивное пособничество партии. Пособничество умного, одаренного талантами хирурга. Неужели даже сейчас они надеются что-то от меня узнать? Ну, нет! Хоть в этом я проявлю свободу выбора и человеческое достоинство!

– Завтра? – переспросил я. – Впрочем, это не имеет значения. Мне нет чего вам сказать.

– Тогда прощайте, – Клумов вышел, и за ним щелкнул замок камеры.

Вот и настал мой последний день. Труба крематория усердно дымила. Безысходность заполнила душу. Я смотрел на свой последний закат солнца и на дым трубы. Дым застилал солнце.

Под торжественные звуки марша Мендельсона меня ввезли на каталке в просторную, светлую операционную. Конечно, сейчас почти никто не знает о назначении этого марша в прошлом, но в тайной школе братства я видел кинохронику. Подобный цинизм поразил меня, уже казалось готового ко всему, до тошноты.