Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 7. Звездные дневники Ийона Тихого. Из воспоминаний Ийона Тихого

Больше всего ему портил настроение журнал «Природа», которому он был обязан репутацией шарлатана. Но, благодаря давлению на Форин Оффис со стороны посольства Лямблии, Донда все же был приглашен на всемирный кибернетический конгресс в Оксфорде.

Профессор огласил там реферат о законе Донды. Как известно, изобретатель перцептрона Розенблатт выдвинул тезис, что чем больше перцептрон, тем меньше он нуждается в обучении при распознавании геометрических фи-гур. Правило Розенблатта гласит: бесконечно большой перцептрон вообще не нуждается в обучении— он все знает сразу. Донда пошел в противоположном направлении и открыл свой закон. То, что маленький компьютер может сделать, имея большую программу, большой компьютер сделает, имея малую; отсюда логический вывод: бесконечно большая программа может действовать самостоятельно, то есть без всякого компьютера.

И что же вышло? Аудитория встретила эту идею издевательским свистом. Куда только подевались свойственные ученым сдержанность и хорошие манеры? «Природа» писала, что, если верить Довде, каждое бесконечно длинное заклинание должно реализоваться. Таким образом, профессора обвинили в том, что чистую воду точной науки он смешал с идеалистической мутью. С тех пор его стали называть «пророком кибернетического Абсолюта».

Окончательно подкосило Донду выступление доцента Боху Вамогу из Кулахари, который тоже оказался в Оксфорде, потому что был зятем министра культуры, и представил работу под названием: «Камень как движущий фактор европейской мысли».

В этой работе речь шла о том, что составной частью в фамилиях людей, которые сделали переломные открытия, часто является слово «камень»; это видно, к примеру, из фамилии величайшего физика (ЭйнШТЕЙН), великого философа (ВитгенИГГЕЙН), великого кинорежиссера (ЭйзенШТЕЙН), театрального деятеля (ФельзенШТЕЙН). В той же мере это касается писательницы Гертруды СТАЙН и философа Рудольфа ШТЕЙНера. Из биологии Богу Вамогу привел пример основоположника гормонального омоложения ШТЕЙНаха и, наконец, не преминул добавить, что Вамогу по-лямблийски значит не более не менее как «камень всех камней».

Поскольку он всюду ссылался на Донду и свою каменную генеалогию называл «сварнетически имманентной составляющей сказуемого «быть камнем», «Природа» в очередной заметке представила его и профессора в виде двух сумасшедших близнецов.

Я слушал рассказ об этом в душном тумане на разливе Бамбези, отвлекаясь для того, чтобы стукать по головам особенно нахальных крокодилов, которые надкусывали торчащие из тюков рукописи профессора и забавлялись, раскачивая лодку. Меня одолевали сомнения. Если Донда занимал в Лямблии такое прочное положение, то почему теперь тайком бежал из страны? К чему он в действительности стремился и чего достиг? Если он не верил в магию и насмехался над Богу Вамогу, то почему он проклинал крокодилов вместо того, чтобы взять винтовку (только в Гурундувайю он объяснил мне, что этого не позволяла ему его буддийская вера)? Мне было трудно тогда добиться от него правды. Именно поэтому, то есть из любопытства, я принял предложение Донды стать его ассистентом в Гурундувайском университете. Из-за прискорбной истории с консервным заводом у меня не было желания возвращаться в Европу. Я предпочитал ждать, пока этот инцидент забудется. В наше время это происходит быстро, все новые и новые события вытесняют вчерашние сенсации. Хотя впоследствии я и пережил немало трудных моментов, я не жалею об этом решении, принятом в мгновение ока, а когда пирога наконец заскрежетала носом об гурундувайский берег Бамбези, я выпрыгнул первым и подал руку профессору; в этом рукопожатии, в котором соединились наши ладони, было нечто символи-. ческое, ибо с тех пор наши судьбы стали нераздельны.

Гурундувайю— государство в три раза больше, чем Лямблия. Быструю индустриализацию здесь, как это часто бывает в Африке, сопровождала коррупция. Но к тому времени, когда мы прибыли в страну, ее механизм уже почти перестал действовать. Взятки брали все, но никаких услуг взамен уже не предоставляли. Правда, не дав взятку, можно было оказаться избитым. Мы сначала не могли понять, почему промышленность, торговля и администрация все еще продолжали функционировать.

По европейским понятиям, страна со дня на день должна была развалиться на куски. Только более длительное пребывание в Гурундувайю дало мне возможность разобраться в действии нового механизма, который заменял то, что мы на старом континенте называем «общественным договором». Мваги Табуин, лумильский почтмейстер, у которого мы поселились (столичный отель уже семнадцать лет был на ремонте), объяснил нам без обиняков, чем он руководствовался, выдавая замуж своих шестерых дочерей. Через старшую он породнился сразу с электростанцией и обувной фабрикой. Вторую дочку он внедрил в продовольственный комбинат через тамошнего гардеробщика. И сделал единственно правильный ход. При раскрытии злоупотреблений руководство за руководством отправлялось за решетку, а гардеробщик оставался на месте, потому что сам ничем не злоупотреблял, а только принимал подношения. Благодаря этому стол почтмейстера всегда был обильно уставлен блюдами с едой. Третью дочь Мваги просватал за ревизора ремонтных кооперативов. Поэтому даже в период дождей крыша его дома не протекала, стены сияли свежей краской, двери закрывались так плотно, что в дом не проползала ни одна змея, и даже в окна были вставлены все стекла. Четвертую дочь он выдал за надзирателя городской тюрьмы—на всякий случай. На пятой женился писарь городской управы. Именно писарь, а не вице-бургомистр, к примеру, которому Мваги в знак отказа послал черный суп из крокодильего желудка. Управы менялись, как облака на небе, но писарь твердо держался на своем месте, меняя свои взгляды, словно фазы луны. И наконец, шестую девушку взял в жены шеф снабжения атомных войск. Войска эти существовали исключительно на бумаге, но снабжение было реальным. Кроме того, кузен шефа со стороны матери служил сторожем в зоопарке. Эта последняя связь показалась мне совсем бесполезной. Разве только если понадобится слон? Со снисходительной улыбкой Мваги пожал плечами: «Ну зачем же слон? Вот скорпион— может иногда пригодиться».

Будучи сам почтмейстером, Мваги обходился без матримониальных связей с почтой, и даже мне, его жильцу, посылки и письма приносили невскрытыми — дело в Гурундувайю редкостное: чтобы получить посылку от кого-нибудь в целости, адресат должен был отправиться за ней сам, если не имел семейных привилегий на почте. Я не раз видел, как почтальоны, выходя утром из здания почты с полными сумками, вываливали прямо в реку пачки писем, отправленных без необходимой протекции. Что же касается посылок, то почтовые чиновники забавлялись азартной игрой, в которой требовалось угадать, что содержится в посылке. Угадавший выбирал себе любую вещь на память.