Дин Кунц - Франкенштейн: Мертвый город

Слепок продолжал молчать, и мистер Лисс сказал:

— Ты слишком хорош, чтобы поговорить со мной? Не смей оскорблять меня, ты, кровожадный марсианский отброс. Если ты меня оскорбишь, я отрежу твой заносчивый нос, положу его в блендер с мороженым, сделаю мясной коктейль и выпью. Я делал это раньше, сотни раз.

Мысль о молочном коктейле со вкусом носа заставила Намми дважды зажать рот, но он был достаточно сильно уверен в том, что не собирался выблевать свой ужин.

— Я даю тебе еще один шанс, ты, вонючий внеземной кусок дерьма. Что ты здесь делаешь?

Слепок не посмотрел вверх. Он смотрел на свои руки, на клавиши. Он сказал:

— Что я здесь делаю, так это играю на пианино, — и его голос звучал точно так же, как голос Боза.

— У меня есть глаза. Не говори мне то, что я и сам вижу. Почему ты играешь на пианино?

— Когда я скачал его память, то научился играть. Он мог играть очень хорошо, и я сейчас могу так же.

— И что — я должен поаплодировать? — спросил мистер Лисс, его злость стала даже ярче, как это обычно происходит, когда он позволяет ей разойтись. — Должен ли я выйти и купить дюжину роз и подождать у чертового служебного входа твою жалкую марсианскую задницу? У тебя никогда не было ни минуты репетиций, так что не ожидай каких-либо оваций стоя от Конуэя Лисса. Почему ты тратишь впустую время за пианино вместо того, чтобы захватывать мир, как остальные представители твоего смертоносного рода?

— Я сел сюда перед рассветом и играю без ошибок до сих пор, — ответил Слепок.

Намми был впечатлен и хотел спросить марсианина, сколько он может не писать, но полагал, что станет объектом гнева мистера Лисса. Он предпочитал не быть таким объектом.

— Ты испытываешь мое терпение, Дарт Вейдер. Ты для меня не больше, чем пятно тараканьей блевотины, так что не испытывай мое терпение. Я не спрашивал у тебя, как долго, я спросил, почему ?

По какой-то неведомой ему причине Намми был почти загипнотизирован руками марсианского Боза, тем, как они плавали по клавиатуре, едва касаясь черных клавиш и белых, на самом деле казалось, что не касались вовсе, казалось, вместо этого, извлекали музыку из пианино посредством магии.

Слепок сказал:

— Этим утром… на кухне… во время передачи памяти, когда его жизненный опыт передавался мне… он умер от кровоизлияния мозга.

— Я знаю , что он умер, — сказал мистер Лисс и плюнул на пол. — Этот коп мертв, как Уайетт Эрп [32] Уайетт Берри Стэпп Эрп/Wyatt Berry Stapp Earp (1848–1929) — американский страж закона, ганфайтер, картежник времен освоения американского Запада. Получил широкую известность благодаря книгам и кинофильмам в жанре вестерн. , мертвее, чем долбаная скала. Что, черт возьми, с тобой не так? Все, что ты делаешь — говоришь мне то, что я уже знаю, не то, что я хочу знать.

Руки плыли по клавишам, как будто что-то искали. То влево вместе, затем в разные стороны, то вместе посередине, затем обе вправо, как будто потеряли что-то важное, они пытались это найти, и музыка была всего лишь чем-то, что происходило во время поиска, как в фильмах музыка начинается тогда, когда актерам это нужно. Что бы эти руки ни искали, они были печальны, потому что не могли это найти, и поэтому музыка была печальной.

Слепок Боза все еще не отрывал взгляд от клавиатуры. Он сказал:

— Когда он умер, наши души переплелись. Я увидел в точности то, что видел он в момент.

— В момент? — спросил мистер Лисс с нетерпением. — В момент? Какой момент?

— В момент между.

— Черт возьми это все и возьми дважды! — взорвался мистер Лисс. — Ты марсианский тупица ? У меня двое тупиц для дискуссий, никто из вас не способен говорить лучше, чем может понять только другой слабоумный? Момент между чем и чем?

— Между жизнью и смертью, — сказал Слепок. — За исключением того, что это не была смерть.

— Очередная тарабарщина! Я могу просто нажать на этот спусковой крючок и снести тебе голову, и, возможно, это убьет тебя или, возможно, нет, но это точно, по крайней мере, принесет большие неудобства на какое-то время.

Обычно музыка сама по себе не могла заставить Намми плакать, это должна была быть музыка в фильме определенного типа, но эта музыка становилась печальнее и печальнее, и он беспокоился, что может заплакать. Он знал — просто знал — что если заплачет, мистер Лисс посмеется над ним и скажет особенно неприятные вещи, назовет его «изнеженным мальчиком» и даже хуже.

— Момент между жизнью и жизнью, — сказал Слепок.

Теперь его руки выглядели печальными, как звучание музыки, но также красивыми, красивыми печальными руками, плывущими туда и сюда по музыке.

Слепок пианиста сказал:

— Всего на момент, когда он ускользнул, я увидел мир за этим миром, куда он уходил, куда мой вид никогда не попадет.

Мистер Лисс молчал. Наблюдение за молчанием мистера Лисса гипнотизировало почти так же, как руки, плывущие по музыке. Он молчал очень долго, дольше, чем казалось возможным в подобной ситуации.

Наконец, старик сказал:

— Твой вид. Какого ты вида? Не марсианин, я знаю.

— Член коммуны.

— И что это бы это могло значить?

— Не рожден мужчиной и женщиной, — сказал пианист, и теперь мягкие ноты стали такими печальными, как морось в сцене у края могилы в фильме, где хорошие люди умирают, несмотря на то, что хорошие.

— Если не от мужчины и женщины, — сказал старик, — то от чего?

— От лаборатории и компьютера, из генетически разработанной плоти, объединенной с силиконовыми нервными путями, из инертных материалов, запрограммированных чем-то, что претендует называться жизнью, и еще запрограммированных чем-то, что похоже на разум, чем-то, что имитирует свободу воли, но на самом деле покорное рабство. Из ничего во что-то, претендующее на что-то оттуда… в конечном счете, снова в ничто.

Эти слова были для Намми тем, чем были иногда его рассуждения для мистера Лисса: тарабарщина. Однако, его сердце, должно быть, понимало часть сказанного, даже если его мозг не понимал смысл, потому что его посетило большое чувство, чувство настолько громадное, что ему казалось, что он от него раздуется. Намми не мог назвать это чувство, но это было как когда иногда он гулял по лугу с деревьями вдоль одной стороны, и неожиданно в деревьях появлялся пробел, так что он мог видеть горы вдалеке, горы настолько большие, что их вершины протыкали слой облаков и снова появлялись выше, горы настолько высокие, красивые и необыкновенные, что мгновения он не мог дышать. Это чувство было примерно таким же, только во много раз более сильным.

Мистер Лисс снова замолчал, как будто вспоминал собственные горы.

Печальный пианист, Слепок Боза, в тишине, спустя некоторое время, произнес: