Осенние визиты

просто страж покоя. И не моя вина, что покой хранит лишь сила.

- Да, не только твоя вина в этом. Но и слуга отвечает за то, что творит по

приказу.

- "Слуги... повинуйтесь господам своим. Ибо то угодно Богу,,," - мужчина вновь

улыбнулся.

- Лишь в тебе выбор - свет или тьма.

- "Свет который в тебе - не есть ли тьма"?

- Я знаю, что ты умеешь искушать, - сказала Мария. - Ибо слово - оружие. И

ложное слово - оружие тьмы. Твой дар - искажать слова.

- Мой дар - служить.

Мужчина обвел комнату взглядом. Взял со стола нож.

- Не хотел бы этого делать, - негромко сказал он. - Мы еще можем объединиться.

Есть другие... и в них подлинная тьма. Давай предотвратим худшее, а после

будем решать.

- Я лишаю тебя Света, - сказала Мария. На мгновение мужчина замер, неуверенно

поднимая руку к глазам. Потом засмеялся и покачал головой. Сделал еще один шаг

к Марии.

- Я не верю в тебя - и ты не сможешь меня ослепить. Выбирай, девочка.

- Даже твой земной брат отступил от тебя. Как можешь ты верить в свою правоту?

- А где твоя сестра, девочка?

Мария смотрела лишь на него. Неотрывно... чтобы даже в глазах не отразилась

Анна, тихо входящая в открытую дверь.

- Моя сестра уже спасена и прощено ей все, что было... и что будет. Моя сестра

- есть любовь.

- Ты говоришь о любви, не умея любить.

Мария даже улыбнулась этим словам - всей лжи, которая была в них.

- Нельзя любить человечество, не любя человека, - сказал тот, кто был ложью и

тьмой. - И слепая любовь хуже ненависти. Всепрощение - дорога, которой

приходит зло.

- Я прощаю даже тебя, - сказала Мария в тот миг, когда Анна, оказавшаяся за

спиной двойника Шедченко, достала из кармана пальто нож и вонзила его в спину

посланника зла.

Мир закружился. Потолок косо скользнул к полу, пол вздыбился, ударяя в лицо.

Тот, кто считал себя лишь копией человека, упал на скользкий линолеум. Свитер

намок почти мгновенно, кровь толчами била из раны. Девушка с ножом в руках

стояла над ним - глядя испуганно, но без страха.

- Ты не совершила зла, - сказала та, что пришла в мир со светом. - Ты

остановила зло.

- Он... не будет спасен? - прошептала Анна.

- Не знаю... все в нем теперь, - та, что пришла в мир со светом, склонилась

над двойником Шедченко. Он молча смотрел в ее лицо - в глаза, в которых было

столько света и тепла... словно в жерле доменной печи. - Я могу спасти тебя, -

сказала она.

Он не ответил. Странно, почему-то думалось совсем не о том. Ни о мире, где

Сила уже никогда не сможет стать защитой, ни об этой девушке, чья доброта

будет страшнее любой злобы. Ни о том, как бездарно он прожил свой единственный

день.

Двойник Шедченко думал о сестре, которую уже не сможет увидеть, и о семье,

которая все равно никогда не была его семьей.

- Я могу дать тебе прощение и жизнь, - сказала женщина, глядя ему в лицо. - Ты

можешь уйти с миром - или раскаяться, и пойти со мной рядом. Мне стоит лишь

коснуться тебя - и рана закроется.

- Сила не прислуживает... она лишь служит, - прошептал он.

- И где же твоя сила?

В глазах поплыли белые туманные хлопья. Он помнил их с тех пор, когда был

человеком, но в тот раз руки друзей успели затащить его за полуобрушенный угол

глинобитной хижины, и под непрерывные матюки перетянули пробитое пулей плечо.

- Она уйдет со мной, - прошептал тот, кто не называл себя человеком. - Тебе ее

не получить.

- И все же я прощаю тебя, - на лице женщины не дрогнул ни единый мускул.

- Подавись им... своим прощением...

Он уже падал в тот темный колодец, который рано или поздно ждет всех. И голоса

женщин становились все тише и тише, оставаясь там, где он был так недолго...

- Нам придется что-то сделать с телом.

- А он прощен?

- Да. Принеси носилки...

Посланник Силы попытался открыть глаза.

Но даже на это уже не было сил.

7.

Поезд подошел к Саксаулу по расписанию. Ярослав, лежа на верхней полке,

смотрел, как наплывают на пути грязные домишки, расписанные дембельскими

лозунгами бетонные заборы, какие-то совершенно ужасные ларьки, уставленные

бутылками с радужными этикетками. В Азии даже поддельное спиртное несет в себе

некую гарун-аль-рашидскую пышность.

- Пам-парам-пам, - промычал Слава, глядя в окно. - Прекрасная местность. Ты

хотел бы здесь жить? Тихо, уединенно. Можно думать и писать о вечном. А поезда

все идут с востока на запад, и с запада на восток.

Ярослав не отреагировал. Поездка в поезде через степь всегда нагоняла на него

тоску.

- Как ты думаешь, москвичи поверят, что есть город под названием Саксаул?

- Они вначале будут долго вспоминать, что это такое.

- Да, вероятно.

Старушка собралась уже с час назад. В недрах объемистой сумки исчезли почти

нетронутые продукты, бесформенное толстое пальто было накинуто на плечи. Слава

добродушно посмотрел на старуху. Предложил:

- Может вам помочь выйти?

- Спасибо, - очень чисто ответила та, покачав головой. Ярослав даже вздрогнул

от неожиданности. Ощущение, что старушка не знала русского языка, уже успело

устояться.

Поезд медленно затормозил, за окнами забегали торговки с сумками и бережно

укутанными кастрюлями. Ярослав поежился, глядя в окно. Что-то столь

беспросветное и холодное было в этой суете на затерянной в степях станции,

что-то унылое и бесконечное, длящееся, казалось, от сотворения времен и не

способное кончиться никогда. Это казалось ему самым страшным в любой поездке

на поезде - крошечные станции и городишки, где живут - вынуждены жить - люди.

- Помнишь, как Геннадий говорил? - неожиданно спросил Слава.

Он кивнул. Тогда он ехал домой из Сибири, с одной из тех писательских

конференций, на которые какой-то меценат выделил пару тысяч "зеленых". Часть

пути он ехал с Геннадием Мартовым, фантастом из Новосибирска. Когда они

проезжали такой же городишко - только утонувший не в степи, а в тайге,

Геннадий, глядя в окно на шатающегося железнодорожника с полной сеткой бережно

собранных бутылок, сказал: "а ведь это я мог здесь идти... с печатью

вырождения на лице". Оказалось, что из этого городка он родом. Конечно, глядя

на импозантного Мартова, который мог даже пиво из горлышка пить с выражением

усталого аристократизма, представить его на перроне в рваном ватнике было

невозможно. А вот наоборот... Ярослав, тогда еще совсем пацан, привыкающий к

ощущению добродушных похлопываний по плечам от мэтров, смотрел на ничего не

подозревающего мужичка, бредущего по перрону. И представлял его здесь, в купе,

лениво раскинувшемся на полке и излагающим "когда я был в Куала-Лампуре,

довелось нам попробовать тот самый знаменитый плод дуриан..."