Кэтрин Мур - Грядет тьма (сборник)

Я лениво подметил, как морщины на их обветренных лицах выглядят изрезанными, словно от сценического грима. Я бессознательно исследовал их манеры и уже прикидывал свою сценическую линию — как я буду играть мятежника, как буду говорить, стоять и смотреть. Теперь меня поразило то, как выглядели их лица. Казалось, что в морщины въелась обычная копоть. Но это была необычная грязь. Такая чернота могла возникнуть от пороховой гари или от сажи с пожарища. Видимо, они принимали непосредственное участие в разгроме придорожной станции. Внезапно до меня дошло, что это действительно мятежники, борцы против Комуса. Они, казалось, пришли из другого мира.

— Ладно, — буркнул парень с пистолетом и отступил назад. — Проезжай, если хочешь и не боишься, что тебя изобьют.

Сан-Андреас вблизи не выглядел таким уж безмятежным. Витрины многих магазинов были разбиты и повсюду в центре города улицы и стены были окрашены слабым пурпурным налетом, который оставляет после себя спрей сонного газа после распыления. Свежие белые следы от пуль покрывали фасады магазинов, и в каждом окне вокруг площади виднелись большие синие ленты — символ повстанцев. Поверх всех следов столкновений возвышался монумент в форме белоснежной стелы, на которой красовалась большая мраморная голова президента. Рэйли смотрел на восток поверх крыш, но ничего не видел.

Мы остановились перед гриль-баром «Ирландская роза», и Гатри вопросительно посмотрел на меня. Я обвел взглядом улицу, людей, свое отражение в зеркале заднего вида. Узнает ли кто-нибудь здесь Говарда Рохана? Мне было немного боязно. Но я должен был что-то предпринять. Интересно, что делал на моем месте Пол Суонн, что он чувствовал?

Мужчина в фартуке подстригал большой куст ирландской розы. Двойные двери были подперты кирпичами, а в проеме стоял стул, означавший, что заведение закрыто. Бармен облил тротуар водой из ведра. В воздухе приятно пахло свежим беконом и кислым пивом — запахи, которые мне всегда нравились. Он бросил на нас недружелюбный взгляд. Толстяк носил четырехугольную парусиновую кепку с надписью «Лос-анджелесская всемирная ярмарка», а к полям прикрепил бумажный треугольник с голубой звездой, в центре которой было нацарапано красным «девяносто три, Чарли Старр». Понятно, участвовал в восстании в Сан-Диего.

Я украдкой взглянул на Гатри, гадая, что он при этом чувствует. Что касается меня, я испытывал непонятную смесь эмоций при виде следов столкновений. Но вдыхая при этом чистый прохладный воздух горной долины, я чувствовал себя человеком, пробуждающимся от очень долгого, очень запутанного сна. Испуганный, неуверенный, но какой-то свежий и добрый.

— Здравствуйте, — крикнул я бармену. — Чудесный день.

Он выглядел очень уставшим и промолчал.

— В какой стороне находится мэрия? — снова спросил я.

Он выплеснул остатки грязной воды в сторону нашего грузовичка и неохотно ответил:

— Через площадь.

Я кивнул Гатри, и мы покатили вперед, оглядывая фасады зданий в поисках вывески с надписью «Мэрия». Позади нас раздался медленный пронзительный свист, и несколько голосов стали напевать какую-то мелодию. Через мгновение я вспомнил ее — это была «Янки Дудл» [10] «Янки Дудл» — национальная песня в США, в настоящее время понимаемая в патриотическом ключе (хотя первоначально возникшая в качестве юмористической). , но звучала она как-то по-особенному. По мере того как мы продвигались вперед, темп песни становился все быстрее и быстрее. Люди на улице оборачивались в сторону источника мелодии, а затем их взгляды провожали нас.

В поле зрения появилось двухэтажное белое здание ратуши. Гатри припарковался.

— Тебе лучше остаться в машине, — заметил я. — Надеюсь, я скоро вернусь.

Маленький мальчик, сидевший на обочине, встал, когда я проходил мимо, и неторопливо пошел за мной, держа во рту свисток. По пути к нему присоединились еще несколько мальчишек. Я прошел через небольшой вестибюль, который выходил в цветущий внутренний дворик. Кабинет мэра располагался на втором этаже. Я начал подниматься по узкой лестнице. Небольшая группа следовала за мной до самого вестибюля, при этом все мальчики насвистывали. Я не обращал на них внимания. Когда я был на полпути вверх по лестнице, пронзительный голос сопрано в вестибюле начал петь на мотив «Янки Дудл»:

Его значок? Я удивился. Какой значок? Ну, песня была не очень точной. Старый Комус был далеко не стерт с лица земли, а Сан-Диего был зависим от него так же сильно, как и прежде. Тем не менее песня делала свое дело.

В кабинете мэра у входа стояла стойка, а за ней находились две скамейки и письменный стол, за которым старик равнодушно перебирал бумаги.

— Мне нужно разрешение на показ пьесы, — я нарушил молчание. — К кому я могу обратиться?

Он покачал головой.

— Ничем не могу помочь, сынок. Здесь просто никого не бывает по понедельникам.

— Сегодня вторник, — напомнил я.

— Действительно? — он снова покачал головой. — Ну, вторник — тоже плохой день для выдачи разрешений. Прости, сынок.

Он посмотрел мне в глаза и замолчал. Он просто ждал.

Я простоял так с минуту, то поворачивая ладони к себе, то опираясь ими на стойку. Я почувствовал, как напряглись мои бицепсы, и маленькие сцены насилия над этим чинушей пронеслись в моих мыслях. Мне хотелось ударить что-нибудь, избить кого-нибудь, чтобы дать выход своим бурлящим эмоциям. Но бить было некого. Это даже не доставит удовольствия — ударить старика. Через минуту я повернулся и быстро вышел, очень тихо прикрыв за собой дверь.

Мальчишки все еще стояли в вестибюле, глядя на меня круглыми глазами, когда я спускался по лестнице. Но сейчас они были совершенно безмолвны. Я подумал про себя — что-то приближается. Что-то должно произойти. Молчание было испуганным ожиданием. И когда я был почти у выхода, мальчик, стоявший ближе всех к двери, выскочил на тротуар и стал возбужденно махать кому-то рукой, чтобы тот скрылся из виду. Я услышал топот бегущих ног по тротуару и увидел быстро приближающиеся тени людей.

Я глубоко, счастливо вздохнул и поиграл мышцами плеч, разминаясь, чтобы убедиться, что рубашка не стесняет моих движений. Мне было хорошо. Я чувствовал себя в прекрасной форме. Мне захотелось смеяться. Я махнул рукой в сторону глазеющих мальчиков.

— На улицу, дети, на улицу! — резко приказал я.

Они подпрыгнули, а затем сгрудились, как перепелки, и ватагой вылетели прочь как раз в тот момент, когда первый из приближающихся людей входил в дверь. На тротуаре возникло короткое шумное замешательство.