Нелл Уайт-Смит - 150 моих трупов

Следуя путям, паромотриса спустилась достаточно низко, но добраться до места встречи мы не смогли: на путях оказался обрыв. Примерно четыре метра полотна отсутствовало, и восстановить его оказалось невозможно.

Демон, поглядывая на меня и стараясь не болтать лишнего, принялся за работу и скоро дал знать големам, где именно мы находимся. Они добрались до нас ещё через четверть часа.

Пройдя необходимые санитарные процедуры, мы сосредоточились на железнодорожных путях. Обсудив положение с големами, Хозяин Луны сообщил нам, что путь, по которому мы следовали до разрыва, быстро провёл бы нас к центру Машины, откуда мы могли бы добраться до Низкого Ветра. Однако теперь придётся долго ехать в обход и потерять ещё один световой день, пересаживаясь на другом вокзале.

Оглядев место аварии и примерно прикинув, сколько всего понадобится для ремонта, я сообщил Хозяину Луны своё решение:

– Сайхмар рассчитает, и Инва сошьёт.

Этим я нарушил его задумчивость.

Он невнимательно переспросил:

– Что именно сошьёт?

– Мост.

– Из чего?

– Плоти, – коротко бросил я.

Такой немногословный диалог оказался мне по душе.

Демон всполошился:

– Откуда вы столько возьмёте? Пустите весь груз под ланцет?

Я развернулся и вошёл внутрь голема, ничего ему не ответив. Он не мог не понять, что именно за плоть я имел в виду. Многословно протестовать против моего решения демон начал уже мне в спину, что я совершенно корректно счёл за согласие.

Каким-то образом я понимал, что, заявляя, что он не позволит убивать свои тела столь безнаказанно и столько много раз подряд, что он собирается сопротивляться, что мы пожалеем об этом, демон в действительности отчаянно пытается пробудить во мне светлые эмоции.

Но их не было. У меня внутри продолжала звучать странная хорошая тишина.

Спустившись вниз, я вернулся к грузу, чтобы принять его на перчатку от Инвы.

Когда я вошёл, то опять застал коллегу за импровизацией: двое трупов находились отдельно от остального груза. Одно тело женское. Оно сидело на скамье для переодевания. Ноги болезненно сведены вместе. Спина выпрямлена. Ровное положение головы с плотно убранными волосами в пучок на затылке казалось замороженным во времени. Исходя из того, что стандартная причёска тела изменена, я сделал однозначный вывод о том, что Инва давно продумывала эту импровизацию и специально причесала для этого покойницу.

Рядом с женским телом стоял мужской труп. Высокий, красивый при жизни юноша. До пояса обнажён. Швы после секции резали мне глаз. Но я знал, что эта реакция – правильная, что она как нельзя лучше встраивается в задумку Инвы. Я понимал, что будет дальше. Я не чувствовал, но видел это в готовности тел: Инва изнутри сообщала мышцам ту самую скрытую инерцию. Именно он, этот неявленный диалог тела, во многом отличает живых от мёртвых. Наши слова и даже наши мысли – просто вершина айсберга, а самое главное – там, внутри, в невысказанном напряжении плоти.

Этого раньше в импровизациях Инвы я не видел. Она всегда была хороша, но именно как оператор, а сейчас стала чем-то большим. Получив моё знание, она стала художницей.

В холодном внимательном взгляде Инвы я чувствовал это невысказанное. Я не хотел чувствовать это.

Настойчивое внимательное отторжение поднималось во мне, словно океанские воды. Словно солёные тяжёлые воды великого океана, которого я никогда не видел. Океана, отравленного войной, о которой я ничего не знал. Я глядел в застывшее лицо темноволосой женщины. Замёрзшее смертью. Какая ужасающая разница чувствовалась в манере оперирования, что Инва применяла сейчас, с той, что скользила в каждом мельчайшем движении рыжей женщины. Сколько здесь холода. Сколько внутренней, давящей из-под ледяного панциря мощи невыраженных сил.

Я не любил смотреть на швы от секции. Но мужское тело стояло передо мной, и я вынужденно признавал, что здесь и сейчас эти отвратительные, грубо зашитые по остывшим тканям стежки настоятельно бесконечно важны. Здесь важно всё: простая форма скамьи. Белый цвет пола. Угол комнаты, где сходились по прямой линии пол и две стены, словно оси графика. Положение каждого волоса, хранившее точную заботливость гребня, хранившее внимание Инвы. И недвижимость двух трупов. Движение распирало их изнутри. В них нарастало давление невысказанного.

Нет, я не хотел бы здесь оставаться, и в то же время я понимал, что пожелаю содействия с Инвой. Что здесь уже находятся двое, что всё уже решено, и всё выбрано – их двое, и нас двое тут, и всё уже сказано. Уже внутри. Уже будет.

Тихо здесь. Страшно. Женское тело сидело. Прямо глядело перед собой. Мужской труп стоял. Так, словно смотрел на женский. Инва заняла место в углу на корточках. Так, как любила делать во время импровизации. Я оставался в дверях: ни туда ни сюда. Застрял.

Я чувствовал себя так, как с Хозяином Луны, перед тем как тот предоставлял мне подать команду к чему-то, сказать одно-единственное слово: «вода», «верно», «смерть»… Я понимал, что первое моё движение, первое побуждение окажется истинным, верным. Иначе невозможно, потому что Инва стала по-другому читать своё и моё искусство. Я верил и не верил, что я часть странного танца Инвы.

Я посмотрел на рыжую женщину.

Недвижна.

Началось.

Неживые танцоры не трогались с места. Они не вставали, не кружились, не протягивали рук в пустоту, они не сливались в объятиях. В движениях суставов, в сокращении мышц, в искусственных реакциях зрачков на свет не было порыва.

Она просто потянулась к нему рукой. Он просто остановил эту руку в воздухе. Она не отстранилась, пальцы легли на мёртвую кожу, он потянулся, но коснуться холодного лица не посмел. Не посмел? Жизни в них нет.

Страсть. Страсть в пальцах, что касались друг друга точёными холодными движениями. Краеугольными. Колкими. Тела так и оставались статичными, двигались только фаланги, и я увидел в этом нежность своей жены. Я напряг память, напряг всю свою душу, но не сумел представить себе её лицо. Кем она была? Кем осталась для меня? Размытый силуэт, от него исходила наполненность, он душил меня страшной серой нежностью и возрождал в памяти что-то острое, и непереносимо страшное. Какую-то боль, что я боялся познать.

Я видел жуткую, тихую доброту, что заполняла кисти рук мёртвой женщины с туго утянутыми в узел волосами. Я видел отчуждение в касаниях мужчины. Я должен был оказаться там. Внутри. Я не знал почему. Уже не пытался угадать, выученное ли это стремление, заимствованное у кого-то извне, или, наконец-то, то самое странное, самое тёмное – моё собственное. То, что я создал, выносил в груди в те дни, когда вокруг нас рушились стены, горели города. Я видел достаточно боли, я создавал боль сам шаг за шагом, я открывал ей двери, я приглашал её в собственный холодный и неустроенный дом. Я говорил ей: «Приходи».