Александр Филиппов - Сказка без чудес

Яков, изобразив на лице мучительные раздумья, зачмокал губами в сомнении:

— Сроднился я с ним. Он мне, Потапыч, то есть, как брат! Так что, сам понимаешь…

— Двадцать пять!

— Он ещё на бубне играть умеет. И через голову кувыркаться. Потешно так, — как бы, между прочим, заметил Яков. — Опять же, одёжка на нём… хоть сейчас на сцену!

— Тридцать!

Яков тяжко вздохнул, сказал с сожалением:

— Ну, будь, по-твоему. Прямо от сердца отрываешь! Если бы я не видел, что ты, барон, человек хороший, и семья у тебя хорошая, нипочём бы не согласился. А так — давай тридцать косарей, и по рукам!

По знаку барона девица сбегала в дом. И возвратилась, вручив своему предводителю деньги. Барон тут же передал их Якову — как и сговаривались. Ровно тридцать тысяч рублей, пятитысячными купюрами. Глеб Сергеевич ещё подумал с неудовольствием: небось, тех самых, что у бабы Ягоды спёрли!

Яков, в свою очередь, торжественно вручил цыгану поводок, прикреплённый к ошейнику Потапыча:

— Владей! — и, подхватив под руку Глеба Сергеевича, откланялся барону: — Ав састо тхай, бахтало! — повторив по-русски: — Будь здоров, счастлив, брат!

И поспешил со двора.

Устремившийся вслед за напарником к распахнутым воротам отставной чиновник пребывал в смятении и растрёпанных чувствах. С одной стороны, и документы, и деньги украденные, копейка в копейку, они с Яковом вернули. С другой, перед глазами его стоял понурый Потапыч, который будто понял, что его только что продали, предали самым бессовестным образом, уступив, как бездушную вещь, новым владельцам. И ведь Яков, стервец такой, со зверем, которого называл другом, даже не попрощался! Вот она, цена человеческой верности, мерило порядочности! Всего-то — тридцать тысяч рублей…

А Яков шёл себе, как ни в чём, ни бывало, насвистывал что-то в бороду, не выказывая ни малейшей скорби по случаю постигшей его утраты.

Таксист ждал их терпеливо за воротами.

— Ты, командир, трогай, метров сто проезжай, и встань в конце улицы, — распорядился Яков, забираясь на заднее сиденье.

— А косолапого не забыли? — усмехнулся водитель, заводя двигатель.

Лесовик не ответил, кивнул только, когда таксист притормозил на выезде из посёлка.

Открыл дверцу, и стал ждать чего-то, поинтересовавшись оживлённо у Глеба Сергеевича:

— Ну, как тебе у цыган понравилось? Хитрый народ! Кто цыгана обманет, тот три дня не проживёт…

Отставной чиновник промолчал хмуро.

И в этот миг в отдалении со стороны цыганского замка послышался грозный раскатистый рёв, крики, детский визг.

А ещё секунду спустя из ворот выскочил и помчался по улице, шустро перебирая всеми четырьмя лапами, Потапыч.

Дурацкая фетровая шляпа сбилась ему на закорки, свободный конец поводка волочился по пыльному гравию.

Одним махом, словно ему каждый день доводилось на машинах кататься, зверь юркнул в открытую заботливо Яковом дверцу, и удрюпался, сопя, рядом с ним на заднем сиденье.

Глеб Сергеевич только таращился на медведя.

Наконец, сообразив что случилось, Дымокуров решил, что сейчас напарник прикажет водителю газануть, и убраться подальше от этого места, однако Яков не торопясь выбрался из машины. И встал, поглядывая на приметный замок барона.

А через пару минут из ворот вышел и сам хозяин. Он остановился там, не приближаясь, и, приставив ладонь козырьком над глазами, пристально вглядывался в конец улицы.

Яков помахал ему рукой.

— О ром вай! Хохаве! — крикнул цыган, на что Яков, сняв камуфляжную панаму, помахал ею над головой:

— Эбат тухе!

— Дуте ла драгу! — ответил барон. — Джиде яваси — на мерса!

— Ав систо тхай бахтало, пхрала! — весело попрощался Яков, и, вернувшись в салон, скомандовал таксисту: — Поехали!

Глеб Сергеевич, снедаемый любопытством, поинтересовался:

— О чём это вы говорили? Небось, обиделся цыган на то, что Потапыч от него убежал? Вернуть требовал?

— Не-е… — протянул Яков с улыбкой. — Он наш трюк оценил. И крикнул мне на прощанье, что я — точно цыган, раз сумел его обмануть.

— А ты? — не отставал Дымокуров.

— А я счастья ему пожелал.

— А он? — не унимался Глеб Сергеевич.

— А он к чёрту меня послал. А потом сказал: будем живы — не помрём. Ещё свидимся, мол… Барон — мужик не глупый. Понимает, что я таким манером никакого ущерба ему не нанёс. Только своё вернул. У нас же украденное. Так что, кому-кому, а ему грех обижаться.

— Резонно, — заметил отставной чиновник, и всё-таки спросил с сомнением: — А что, если бы Потапыч не смог вырваться, убежать? Ты бы его цыганам оставил?

— Да брось, — беззаботно махнул Яков рукой. — Ты соображаешь, что говоришь? Кто ж такую зверюгу на поводке удержит? Он, небось, только рявкнул разок, так цыгане мигом в штаны наложили, и кто куда разбежались…

Водитель, явно прислушивавшийся к их разговору, не выдержал, полюбопытствовал осторожно:

— А я думал, ваш медведь дрессированный, смирный…

— Дрессированный, — серьёзно подтвердил Яков. — Однако человеку одним махом башку оторвать может. Особенно, если хозяин этой башки не в своё дело встревает.

— Да я ж без всякого умысла… просто поинтересовался… — и втянул испуганно голову в плечи, склонился над самым рулём, стремясь отодвинуться подальше от опасного пассажира.

А Потапыч, словно подтверждая заявление друга, вдруг ещё и рыкнул — раскатисто, громоподобно, и вовсе вогнав тем самым таксиста в холодный пот.

В то время как в шумном, душном и пыльном городе, мало комфортном для обитания человека, разворачивались описанные выше события, жизнь в имении, затаившемся в глубине Заповедного бора, шла своим чередом.

Большое приусадебное хозяйство требовало постоянного пригляда и каждодневного, спозаранку и до темноты, труда, чему и посвящали всё своё время оставшиеся в меньшинстве Еремей Горыныч, Мария, да Семён с Соломоном.

Обширный огород нуждался в ежедневной прополке и поливе, чем с согбённой спиной неустанно занималась Мария. Семён с Соломоном обихаживали скотину, которой необходимо было корму задать, вовремя отправить на пастбище, а вечером встретить, почистить хлев и конюшню, а коров ещё и доить.

А ещё продолжалась заготовка сена, а его в здешних местах частникам приходилось косить урывками да клочками, по неудобьям — лесным полянкам, опушкам, где косой-то не размахнёшься особо, сушить, сметать в стожки, а потом на смирном, задумчивом, меринке вывозить в усадьбу, на сеновал.

Еремей Горыныч не просто осуществлял, как принято выражаться, общее руководство, но и сам был в трудах с утра и до вечера. Готовил дом к предстоящей длинной зиме, подмазывал да подкрашивал, где надо, конопатил и шпаклевал, а на флигеле да амбаре крышу потёкшую подправил, кровельным железом да шифером перекрыл.