Здравко Сребров - Роман одного открытия

В свое время древние были умнее нас: в комнатах беременных ставили прекрасные статуи, чтобы их жены рожали им красивых детей. Ваше же искусство вызывает в воображении женщин только представления о поросятах и обезьянах! Ничего нет удивительного после этого в том, что мир делается похожим на хлев, а дом наш — на клетку для обезьян…

Вам нужно было видеть, господа, этого прославленного остряка, как он смешался…

Барак в котором спят рабочие, руки которых изъедены известкой и цементом, а на плечах мозоли от кирпичей, в тысячу раз ценнее пейзажей и натюрмортов потому, что он защищает их от дождя и холодного ветра… Вот что думаю я об искусстве, — закончил со смеющимися прекрасными глазами молодой архитектор, — если хотите, я мог бы доказать и обратный тезис с еще более неопровержимыми аргументами.

— Васко незаменим, — засмеялся Рудко, приглаживая рукой густые русые волосы и после этого коснувшись двумя пальцами носа — это было приметой, что он хочет говорить. — Хотя все, что он до сих пор выболтал с начала до конца чистая ерунда, и он сам меньше всех верит в это… Тезис его против карикатуриста противоречив и не выдерживает критики. Его сарказм и образ художника, который он нам набросал ничем не отличаются от средств карикатуриста. Разве может быть лучшее доказательство ценности этого большого искусства… И все же иногда и это полезное дело — повернуть острие сарказма в лицо карикатуристу. Весьма интересно видеть человека, который не может переварить пищи, приготовленной им для других.

— И у меня было приключение, — усмехнулся молодой врач, — с Васко Дюлгеровым. Вы позволите рассказать? Я узнал, что он искал меня по телефону и через друзей. Я решил, что наверное важное дело. Сбрасываю халат, бросаюсь к нему в контору, встречает меня — знаете как: предлагает мне кофе, папиросы, радуется моему приходу, чувствую как душа отдыхает у друга. Я попрошу тебя, говорит, об одной услуге… Что, Васко, говорить?..

— Говори, говори, — добродушно ответил молодой архитектор, — я все отвергну, из твоего анекдота ничего не выйдет.

— Это не анекдот… Понравилась ему одна репродукция в итальянском книжном магазине. Собственно не одна, а две — Леонардо. С него запросили дорого. Ты, говорит, имеешь там влияние — ведь я был в Италии, — пойдем, говорит, со мной — просто не могу отказаться от удовольствия купить их… Пошли, уплатили немного меньше, забрали их. Довольный как ребенок, которому купили игрушку, он немного меня проводил и поторопился возвратиться домой, чтобы сейчас же их повесить на стену…

— Перед этим, — спокойно вмешался художник, — он приходил ко мне посоветоваться относительно паспарту и рамы.

— Ну, теперь ты уже окончательно уличен, — насмешливо вмешался и Белинов, — очевидно ты ценишь деталь Леонардо да Винчи больше чем барак.

— Постойте, — снова воодушевился молодой архитектор, искоса бросив взгляд на Нону Белинову, наблюдавшую за ним с загадочной усмешкой. — Я вам приведу аргументы, которые отшибут у вас желание хихикать… Я хожу по улицам, посещаю театры, бываю в кондитерских, в частных домах, повсюду где меня пускают или принимают. Хожу иногда — хотя и редко — на лоно природы. Вижу, скажем, живописное дерево или великолепное строение, или, пусть меня простит мадам Белинова, необыкновенную женщину; она может быть и обыкновенной, но непременно здоровой и красивой. Или не одну женщину, а много…

— Ого, — расхохоталась Нона Белинова.

— Да, — сказал совсем уже серьезно и горячо архитектор, — все: сотни, тысячи настоящих, будущих живописных деревьев, домов, женщин я хотел бы иметь…

— Деревья и дома будут тебе служить декорацией, — сказал невозмутимо художник.

— Я бы им радовался, — продолжал еще с большей горячностью Дюлгеров, — как моей собственности, радовался бы обладанию ими… А вы знаете, что я строю дома, виллы с прекрасными фасадами и удобным внутренним распределением. Все обдумываю, душу вкладываю, знания, свою культуру, а я сам… живу в наемной квартире, за которую не платил месяцев шесть. Жду большого счастья выиграть миллион — мне сейчас нужно восемь миллионов!.. Знаете, я вам доверю одну тайну — вы не будете сплетничать. Вот тут художник — он знает как я в свое время восхищался моей женой. Сейчас — моя жена уже не заполняет моей жизни. А когда-то я хотел ее видеть как образ искусства — он писал ее. На ее образ на полотне я смотрю, когда меня охватывает желчная лихорадка… И вот теперь — заключение: мы жаждем обладать всем тем, что нам нравится — это от старости и… мудрости. От старческой ненасытности проистекает все зло. Это не обходится без участия дьявола… И вот как бы на помощь приходит искусство… Вы знаете когда папы, князья, Медичи и Борджиа делались покровителями искусства? Когда теряли способность любить. Тогда они создавали себе утеху… Гений Леонардо и Рафаэля должен был услаждать их угасающую чувственность. Речь идет о живописи, а не об архитектуре… Кто владеет ныне особняками, виллами, дворцами? Разве те, кто живет красотой? Какой-нибудь бакалейщик, у которого больше здравого смысла, чем у всех нас вместе взятых, жульничает при продаже своих товаров, покупает себе за триста тысяч левов квартиру, сотворенную мною, плодит детей в этом великолепном произведении искусства, а мы… покупаем репродукцию «Джоконды» за триста левов, приносим ее домой, прослезившиеся от нашей высокой культуры, презирающие и бакалейщика, и долговую книжку, которая красуется в ящике рядом со стихами Рембо… Вот как обстоит у нас с искусством, господа, — опять засмеялся архитектор, потянулся к бокалу и выпил его залпом.

— Что же вы скажете в таком случае об изобретении Асена Белинова? — подал голос, до сих пор молчавший, д-р Синилов.

Архитектор пристально посмотрел в глаза д-ру Синилову, что-то дрогнуло в его взгляде, похожее на недоброжелательство.

— Я бы мог сказать кое-что о хирургии, — резко заговорил Васко Дюлгеров, — но это не относится ко всем хирургам.

— Так же как и разговор об архитектуре не относится ко всем архитекторам…

— Да, — яростно выпалил, никого впрочем не задевая, молодой архитектор, — есть достаточно идиотов в архитектуре, точно так же как и в хирургии. Но все же я должен сказать, что единственной областью медицины, которая заставляет перед ней преклониться, является хирургия — спасительный нож оператора… Это таинство — вспороть человека как рыбу, вырезать три четверти желудка, зашить, словно залатать башмак. Я до сих пор нигде не видел памятника хирургу.

— По кладбищам не ходишь, потому и не видел! — невозмутимо усмехнулся художник.

— Но вы хотели бы слышать об утопине Асена Белинова. Скажу вам: я в восторге. До сих пор я молчал потому, что хотел найти лучшие слова о нем. Утопин — не кажется ли вам, господа, что Асен Белинов одним ударом убивает нас всех до одного своим изобретением: эстетов, снобов, культуртрегеров, мыслителей… Хватает он молодого крестьянина, слесаря, грязного, в давно нестираной рубахе, но с железной мускулатурой, с чистой, горячей кровью, полного энергии и сил — раздевает его догола… Пусть пожалуют господа скульпторы и художники, которые увековечивают на полотне и в бронзе сановников, кретинов, проституток, гранд-дам, раз в жизни порадоваться человеческому телу, изваянному напряжением труда… Посылает он его в баню — бани, а не читальни надо строить в селах! — передает его в руки врачей и ученых, знатоков человеческой машины и зашпаривает ему одно, два, десять впрыскиваний биосока утопина… И вот рождается дарование, мощное как земля, благословенное на труд, несомненное как солнце, полнокровное, неисчерпаемое… Прекрасное изобретение — все мы: декаденты, наследники недугов семидесяти поколений прадедов-рабов, должны идти пахать землю или стать архивариусами…