Здравко Сребров - Роман одного открытия

— Значит, Радионов, ты отрицаешь утопин? — тихо спросил Белинов.

Родионов с глубоким чувством взглянул на Асена Белинова и спокойно ответил:

— Нет, я его не отрицаю. Разве я это сказал?

— Тогда в чем же дело?

Радионов склонился над столом, покраснел, как будто от чего-то смешавшись. Через секунду он выпрямился и членораздельно сказал:

— Есть, что-то, я это глубоко чувствую, но не могу выразить словами. Для меня это несомненно как земля. Или жизнь должна остаться такой какая она есть: суровой, жестокой, хаотической, но большой и полной тайн, почти первобытной, самоуправляться по своим внутренним законам, не поддаваться насилию ни мысли, ни тревог беспочвенного горожанина. Или вдруг перевернуться, чтобы какая-то огромная стихия вспахала на сто метров в глубину. Вывернуть почву — чтобы на поверхность появились сильные, черноземные пласты, дымящие теплой влагой земли. Вся плесень, стоячая болотная вода, отрава, чтобы исчезли. Пусть наш суровый человек пробудится со своим умом, со своей сильной душой и начнет созидать чистую земную жизнь…

Радионов остановился, улыбнулся своими красиво очерченными губами, взглянул на Нону, потом обернувшись к Белинову продолжал:

— Так вот — как будто как раз сейчас у меня рождаются такие мысли в голове и… слова сами напрашиваются… Кто его знает — с легкой иронией улыбнулся молодой человек — а вдруг впрыскивания утопина сделают из меня неожиданного поэта… Но что я хотел сказать?

Радионов запнулся, нахмурил брови, зрачки у него расширились, все лицо изменилось.

— Да: тогда, может быть, утопин, как электрическая искра, пронижет кровь. На нашей земле появятся большие люди, создадутся гениальные художники из земли, матерински ласковой — их мудрость будет как роса, как чистый пшеничный хлеб. В их слове будет петь слово огромной человеческой массы, их красота будет красотой здоровой расы на земле, которая знает зачем существует… Поэтому сейчас, мне кажется, для утопина еще рано. Он запутает нас в нечистом лабиринте нынешней жизни, развратит и поработит. Так я думаю.

Все молчали. Словно видели необычайные образы, поразившие их воображение. Нона Белинова перестала улыбаться. Белинов, опираясь на стол, закрыл глаза руками.

— Разрешите, — тихо сказал историк, словно его голос естественно вытекал из тишины, как горные туманы, которые медленно ползут к вершинам. — Давайте закончим наш разговор об утопине определением, характеристикой. Дюлгеров и Радионов мне позволят… Они оба высоко ценят изобретение Белинова, также как и все мы тут, я думаю. Перед нами были высказаны совсем спонтанно два мировоззрения, имеющие весьма глубокие корни. Эти высказывания имели характер исповеди людей, которые выносили, я бы сказал, выстрадали свои мысли. Многое точно так же пережито и нами, присутствующими здесь, а может быть и глубоко чувствующей нашей интеллигенцией… Я испытываю чувство известной гордости… Но это сейчас нас не интересует. Все же тут есть и нечто личное, особенно то, что я хотел бы определить в известных общих границах… Тут дело не в чувстве, которое глубоко волнует обоих наших друзей. В Дюлгерове говорят вечно неудовлетворенный и жаждущий абсолютного артист, с легкой тенью упадочности, принесенной в нашу жизнь извне, также как и под влиянием того состояния кризиса, которое имеет основания у нас, известные всем нам. В Радионове бунтует консервативная нетронутость человека природы. Он стремится во что бы то ни стало сохранить свое величайшее сокровище: жить в непосредственном общении с землей своим разумом, испытанным веками, и одновременно с тем стремлением к переменам, глубоко жизненным и внедренным в девственную целину нашего народа, которое было причиной больших событий в нашей исторической жизни…

Историк на секунду замолчал и рассеянно стряхнул пепел с папиросы в пепельницу.

— Но тут, — продолжил он, — мы уже исходим из личного, вступаем в область общественных закономерностей, — в историю… В синтезе этих двух начал целостный наш человек. Мы должны сблизить эти два начала, слить их: здоровое, сурово-мудрое с неспокойным, творческим…

Нона Белинова слегка повела крутыми плечами, очевидно, она старалась понять, о чем идет речь. Историк, глядя на нее, виновато улыбнулся, коснулся рукой рта, как бы сплевывая застрявший там табак, колеблясь, стоит ли продолжать… Он вновь заговорил уже совсем едва слышно. Может быть ему неловко было высказывать подобные мысли в этой среде.

— Новая философия истории в сущности коренится в мировоззрении… Как в истории народов? — по мере того, как он говорил, голос его крепнул и речь текла плавно. — В вековой борьбе, страданиях, народы, их самый низший и самый многочисленный слой — крестьяне в муках рождали великие идеи. Так было во времена римской империи — волнения рабов и плебеев в обширных римских провинциях породили христианство. Недовольство крестьян в Италии создало Кампанеллу, Савонаролу, в Германии — Мюнцера, в Англии — Томаса Мора, в Чехии — Яна Гуса, протопопа Аввакума и Радищева — в России. Пугачев, революционные демократы… У нас сельские мятежники создали богомильство, Ивайло, Момчила… Восстания рабов, крестьянские волнения, бунты, сельские войны, позже рабочее движение… В глубинах народной нищеты растет мечта о лучшей жизни, эта мечта выливается в идеях, фантазиях, утопиях… В некоторых случаях и физиологическая химия может иметь перевес, как в другие времена механика, физика, неорганическая химия. В данном случае у Белинова научная идея дана как биохимическое изобретение, которое может иметь значение и сейчас, но как общественная идея оно предвидит будущее… Разве эта идея не является порождением нашей отсталости, мук наших крестьян рабов? Она заставляет нас думать не только о развитии науки и культуры, но и — что особенно важно — о развитии общества. Так, не желая вас смущать, — тихо улыбнулся историк, снова взглянул на Нону Белинову, — в идее утопина содержится основное зерно перемен — революционное. Но даже при революционном перевороте и после него, чтобы он был успешным, нужно усвоить положительный капитал прошлого. Это ново в нашем понятии о революции! Раньше крестьяне разрушали феодальные замки, дворцы, уничтожали интеллигенцию, жгли фермы, имения; позже бастующие рабочие портили машины… Так, на гладком месте, голыми руками хотели создавать новый мир. Огромные богатства накоплены человеческим умом, человеческими руками!.. Этот капитал не заключен в какой-нибудь одной системе, в каком-нибудь обществе, народе — он во всех временах и повсюду… Но есть еще большее сокровище, — в темных зеленоватых глазах историка вдруг загорелись огоньки. — Это живой опыт народа, особенно близкого к земле — крестьян, выращивающих хлеб. Без этого неоценимого опыта нельзя одного шага с успехом сделать в истории… Это старые истины, известные — снова улыбнулся он. — Но временами их надо напоминать тем, от кого зависит иногда судьба людей… Вот тут-то и есть смычка между здоровым, народным, традиционно-сельским началом, если хотите, с новым, революционно-творческим… Мне кажется, что к этому синтезу нас приводит утопин. Хотя такая мысль приходит как логический вывод, не выраженный в предпосылках идеи Белинова. Пусть Белинов выскажется в дружеском кругу…