Здравко Сребров - Роман одного открытия

— Что же я могу вам сказать?.. — задумчиво заговорил Белинов. — Я был охвачен одним желанием в жизни — увидеть наш народ, погрязший в темноте векового рабства, униженный и оскорбленный, выпрямляющим свою могучую спину и дающим миру чудесный свет, который мы, его дети, смутно ощущаем вытекающим из его сердца. Века страданий не угасили этого света… Если мой утопин хотя бы каплю будет этому содействовать, моя задача будет исполнена.

Белинов потемневшими глазами посмотрел на своих друзей, печально улыбнулся жене, которая с тревогой глядела на него, и тихим голосом добавил:

— А кто его знает, достаточна ли эта жертва? Может быть и тут зерно должно погибнуть, чтобы дать плод. Никто не знает какие требования ему предъявит жизнь. Но, — глаза Белинова загорелись, — я хотел бы сказать вам то, в чем все больше и больше убеждаюсь. Радионов, о тебе идет речь… Вы чувствуете как он выламывает из какой-то жилы самородки? Вы чувствуете этот абсолютизм, эти глубокие искания идеального, которые его волнуют? Вы чувствуете волнение, идущее со дна его души? Уж не попала ли огненная капля утопина в его кровь? Он об этом намекает, хотя и насмехаясь сам над собой… Может быть еще очень слабая, чтобы расшевелить как нужно, но она уже выделяет загадочные зарницы, из которых рождается дарование… Поэт? Почему нет — при таких глубоких корнях в природе и народе, какими связан Радионов… Твое определение, — обернулся Белинов к историку, — во многих отношениях верно. Дюлгеров волнующаяся артистическая душа, впитавшая в себя культуру запада, но с сохранившимися корнями в нашей жизни и уже с отрицанием, происходящим от более старой крови… Радионов суров, почти враждебен, может быть душа нашего самобытного крестьянина, нашего мужественного сельского народа восстает против того, что идет извне, от цивилизации…

— Эта цивилизация, — вмешался Васко Дюлгеров, — до сих пор содействовала не его освобождению, а упрочнению, опутывающих его, цепей…

— Эта твердая кора будет взломана, — продолжал Асен Белинов, — и под нею откроются залежи оригинального творческого начала, с корнями в жизни и мудрости народа. Вот что, по-моему, происходит с Радионовым.

Молодой человек покраснел и как будто хотел что-то возразить. Овес Рудко, сидевший рядом, наполнил его бокал, улыбаясь, чокнулся с ним и, отпив глоток вина, учтиво возразил:

— Но к чему же все же нужно создавать искусственные дарования именно в нашем народе? Нет ли тут противоречия? У нас и без этого рождаются даровитые люди. Ведь как раз это и означает, что мы все еще жизненный и здоровый народ!..

Васко Дюлгеров, окутавшийся облаками дыма и скрывшийся в них как дух из сказок «Тысячи и одной ночи», вдруг вскочил:

— Я отвечу, не правда ли, Белинов? — обернулся он, со своей доброй улыбкой, к Асену Белинову… Белинов, так же улыбаясь, кивнул головой. Было очевидно, что молодой архитектор отдохнул. — Дарования, — его глаза засветились вдохновенным озлоблением, — рождаются — это несомненно. На миллион — одно… В пятьдесят лет — одно. Может быть рождается их много больше, проявляется — сколько? А почему? У нас дарования убивают еще в зародыше. Мы без культурных традиций, без социальной морали… Я говорю о городе. Когда я думаю об утопине, то волнуюсь до глубины души. В чем дело, что меня так смущает? Ведь мы читаем много, иногда черпаем из противоречивых источников… Сейчас мне пришло в голову: Тимирязев! Знаете, этот русский ученый жил в прошлом веке. Некоторые думают — только Франция, Германия, Англия создали науку: Ламарк, Дарвин, Франция — да! Там родились Руссо, Вольтер, Дидро и те, кто создал коммуну. Идея о среде у Тимирязева только теперь мне стала ясна… Среда — это большая штука, жизненная среда… Вот что я хотел сказать: наша среда не поощряет дарований, она их убивает!.. Вы не знаете, особенно врачи, причины большой смертности у нас — при такой природе, солнце, фруктах, овощах, я вам скажу: на пять человек — четверо из нас умирают… от зависти…

На секунду Васко Дюлгеров с состраданием остановил свои темные глаза на Асене Белинове.

— Не у каждого хватает сил устоять, — прошептал он. В глазах у него вновь загорелись огоньки: — У нас даровитому человеку нужно держать меч в руках, как Христо Ботев, или хотя бы палку, как Пенчо Славейков, и быть готовым каждую минуту разбивать головы… Или — еще лучше — быть сожженным на костре, застреленным подлецом, брошенным с пятого этажа, повешенным, зарытым живьем — чтобы не мешал!.. Мы суровы, эгоистичны, жестоки и заражены… подлостью. Наш городской быт эпигонский, мы ошеломлены внешней стороной культуры, которую нам доставляют всеми законными и незаконными путями из Европы тысячи выскочек и европейских ублюдков… И я был в селах архитектором. Видел, видел и в детские годы. Народ погряз в заскорузлом труде, потеряв настоящую веру в город и интеллигенцию. Он уже больше не поет и своих старинных болгарских песен. Даровитые — да!.. Но мы не можем пробиться. Нам не хватает воздуха, участия, опоры в самих себе и в среде… Утопин мобилизует новые силы. Обильная струя дарований в низах… Как поле со зрелыми плодами, потому что в одиночестве и налитой колос погибает, раз он в пустыне… Впрыснутый в могучее тело, в чернозем нашего народа, утопин пробудит в нем неисчерпаемые силы. Закипят они, забурлят. Против мощных сил массовой даровитости… о, против нее подлая посредственность ничего не сможет сделать. Вот, может быть, тогда-то и появится новая мораль, которая будет… душить в зародыше, с корнем истреблять подлеца…

— Нечего сказать, хороша мораль, — расхохотался художник, — душить и истреблять…

— Не знаете вы, — вспыхнул, подстегнутый замечанием художника, Васко Дюлгеров, — не знаете всей правды, хоть и читаете Бальзака!.. С какой силой Французская революция уничтожила принцев, герцогов, сановников, всех тех, кто нагромождал в своих крепостях и замках неслыханные богатства из золота, драгоценных камней, мехов, слоновой кости, шелков и бархата — все, чем могло надарить искусство столетия, — чтобы среди всей этой роскоши раздевать самых красивых и нетронутых девушек из народа и прятаться за каменными стенами от его гнева…

Васко Дюлгеров улыбнулся в сторону историка.

— И за хлеб, не только за девушек, и за свою попранную человеческую гордость крестьяне сравнивали феодальные замки с землей, но вечный герой истории — подлец уцелел — жилистее, закаленнее в огне революции… Это я вычитал у Бальзака. Не «Утопия» Томаса Мора, а «Хартия прав человека и гражданина» является величайшей утопией, выдуманной человеческим гением… В конце концов сливки слизывает подлец… Бисер, как всегда, съедает свинья…

Д-р Синилов, сидевший в стороне, нервно передернул плечами, но этого никто не заметил. Он слегка поклонился Асену Белинову и выразил желание уйти. Прощаясь, он поцеловал руку у Ноны Белиновой, которая смущенно ее отдернула.