Здравко Сребров - Роман одного открытия

После того страшного мгновения, когда в душе его наступил холодный мрак, бесшумно проникающий в его сердце, всасываясь в кровь, он прошел, как во сне, в свой рабочий кабинет с каким-то смутным решением, которое искало образ, чтобы оформиться.

Глубокая тишина царила в комнате. На бледном лице Белинова лежал отблеск ночи и тонул в глубине глаз. Мысль Белинова притихла как бы в смертельном примирении.

Разве он не мертв, и этот мир перед ним — только сумрачный сон исчезнувшего прошлого?..

Мысль притаилась: быть может, он не думал вовсе, или же припоминал нечто дорогое, глубоко любимое, из далекой, святой сказки детства, исчезнувшей навеки?..

Мысль его как будто боялась коснуться происшедшего — что-то непоправимо обрушилось перед ним. Он чувствовал мрачную, холодную бездну под ногами. Сердце его, сжавшись, так и застыло.

«Если бы я мог так вдруг погрузиться в этот вечный мрак, где нет ни боли, ни мысли, ни усилия…»

Какая-то таящаяся злоба, почти ненависть к самому себе — нечто сильное и глубокое — поднималась из глубины подсознания, как огромная волна. Если бы можно было замахнуться одним единственным махом… Растоптать свое сердце… Разорвать себя в куски… Швырнуть эту чашу, полную ядовитого огня мысли… Потонуть, бежать в серые дали горизонта… Сгореть бы дотла во всеразрушающем пламени — может быть, физическая боль заглушит его страдание, терзающее медленно, неумолимо, методично… Будет ли этому конец?.. Отчаяние — беспредельное, как океан, безграничное… На что опереться? Или закрыть глаза и погружаться все ниже, ниже… Какое ужасное наслаждение — опекаться все глубже во мрак, расплавиться на мелкие капли. Погасить очаг терзающей боли, мысли, которая жжет хуже всякой боли…

Он всматривался в ночь, опершись на перила окна-балкона.

Под ним, внизу, поблескивали плиты тротуара. Свет сыпался на мостовую серебряным дождем. В сумраке ночи вспыхивали смутные, одинокие огни. Улица казалась глубокой, почти бесконечной, погруженной в сонное молчание — притаившейся, далекой, неуловимой…

Высота манит. Стакан бы блеснул и рассыпался мелкими, блестящими, хрустальными искрами, разбиваясь на мостовой… Человек — нечто беззвучное, бесформенное, как тяжелая тряпка, пропитанная ядовитыми соками. Только голова — как крепкий орешек…

Голова — нечто незаконное у человека — все зло идет от нее. Не потому ли те великие ненавистники, охваченные ненавистью к себе и ко всему миру, разочарованные людьми, всем святым на свете, побежденные — разбивали себе голову об стену или жестокой рукой пускали в нее пулю?..

В ней ли та ужасная боль, которую надо уничтожить, погасить только одним огнем? Или в сердце, в которое с таким диким остервенением впивается холодное острие ножа?

Нет, боль везде — она в каждой клетке, в каждом нерве, в каждом шарике крови, в каждой капле жизненного сока — неумолимая, неразгаданная…

Белинов высунулся в окно, вглядываясь в глубину под собой.

Если бы там была темная вода, он увидел бы свой образ, как в таинственном колодце… Внезапно одно воспоминание ворвалось в его сознание, отчетливое и все же неуловимое:

…Шелест ветра в полуувядшей листве виноградников, крупные черные зерна винограда и огненный сладкий сок, липкий на пальцах, на губах, жаждущих воды. Высоко в небе — палящее солнце и заунывная песня сборщиц винограда, замирающая в лишенных тени долинах. А внизу — в одиночестве притаившись в глубине оврага — колодец, сложенный из черных, блестящих камней, по которым стекает вода. И глубоко — загадочное дно колодца, как огромное таинственное око, в котором отражается его лицо. Запах сырости, мокрого мха, пропитанного свежестью дерева, и капельки воды, разбивающие его образ в трепещущей кругами глади «ока». Образ маленького мальчика, лицо которого исчезает и снова появляется в таинственной глубине колодца…

При колодце не было ведра, а ему страшно хотелось пить, погрузиться в таинственную, холодную глубину, пить сок из мха, потонуть в тенистой влаге.

И вот выплыл другой образ, более яркий:

…Большая светлая река быстро несет свои воды мимо молчаливого берега. Наклонившись, он следит за течением. Берег быстро несется в неутомимом беге, у него кружится голова. Желтый цветок летит, как золотая пчелка, против течения… И внезапно — жуткий страх упасть в эту набегающую, спешащую куда-то воду… И мокрая тьма, окутывающая и душащая его, словно рука, гасящая пламень свечи.

Белинов отшатнулся от окна под влиянием инстинкта, более сильного, чем сознание, под действием этого воспоминания. Он словно только что услыхал тот отчаянный, полный жажды жизни крик, который вырвался из его детской груди, когда он увидел себя летящим в чарующую воду…

Некогда этот крик его спас… Это воспоминание, как меч, рассекло мрак, наступавший в его уме и сердце.

Белинов выпрямился во весь рост, бледный в свете луны, глядя вдаль за городом.

Он кладет ледяную руку себе на лоб. Чувствует под ней горячую влагу.

— Вот, значит, — шепчет он, будто пробуждаясь, — тот инстинкт, который удерживает нас с непреодолимою силой в жизни…

Он чувствует, как его лицо кривится в гримасе. Он словно парализован. Несколько мучительных движений — он отходит к середине комнаты.

Направляется к двери, отпирает ее и останавливается. Стены кажутся ему затаившимися в безличной белизне.

Его пронизывает ужасная боль — он кладет руку на сердце:

— Нона…

Раздавленный, как будто вновь осознав правду, он садится в кресло, охватив руками голову.

Да, это касается ее… Разве он может задержать свет, который должен угаснуть на закате? Было что-то темное, чего он не понимал…

— Нона, Нона, — шептал он, — как смогла ты порвать нить, которая меня по-настоящему связывала с жизнью!.. Я не знал своей выносливости. Я как оглушенный страшным ударом. Ошеломлен. Смогу ли я вынести, когда боль проявит себя в полной силе? Мне кажется, без тебя мне было бы темно. Смысл моей работы был в тебе — свет исходил от тебя… Как я на нее взгляну… после этого — на оплеванный свет…

Плечи его вздрагивали. Он сгорбился, как под неудержимым бременем.

— Мария-Нона… — шептал он, потеряв всякую силу сопротивления.

Вдруг он поднялся с кресла.

— Я должен выдержать — не для себя — по крайней мере до завтра. Есть вещи, которые надо сделать, надо сказать… Не очень ли большой груз я взял на себя.

На его бледном лице, на лбу, озаренном расплывчатым светом, блестели капельки пота.

— Мне надо тебя забыть и отказаться от всего своего, личного. Остается труд в аду моей жизни… Не для себя жить, — вздохнул он со скрытым блеском в глазах, — для тебя, мой народ, и для великих дел, ожидающих твоей воли… И ради пламени, исходящего из той капли света, которую я открыл, глядя в твой скорбный лик…