Джордж Энгланд - Эликсир ненависти

— О, Небеса! — вскричал он. — Вход замурован!

ДОЛГУЮ МИНУТУ ОН стоял столбом, не веря свидетельствам собственных чувств. Одновременно крайне изумленный и раздосадованный, что расследование пресечено в самом начале, он не мог избавиться от ощущения, что здесь какая-то ошибка, какой-то обман. Но вскоре прикосновение к камню и раствору, свежему, но уже начавшему твердеть, так что попробуй разбери, развеяло иллюзорную надежду. Проводя по этой необъяснимой преграде пучком белого света, он начал догадываться, что могло произойти.

«Выглядит так, — сказал он себе, — как если бы проем заделали изнутри. Отсутствие следов мастерка на швах, то, как раствор выступает и отступает здесь и там, достаточно ясно об этом свидетельствуют. Да, так и должно быть. Здесь нет места, чтобы человек стоял и работал. И невозможно было бы переправить сюда столько камня вниз по скале. Разумеется, каменщик стоял внутри наверху лестницы. А кто каменщик? Ну, конечно, ломбардец! А, так вот оно что!» Он тут же вспомнил о грязной и неопрятной одежде этого малого и о необычных пятнах. «Ну да, он это и сделал. И если он, то что дальше? По чьему приказу? Как он попал в лабиринт? У него есть доступ в лабораторию? Он знает код замка на двери туда из кабинета? Иль Веккьо подчеркнуто сказал, что код не знает никто, кроме него самого. Далее: а есть ли какой-то другой вход в лабиринт? О, Небеса, что за уйма загадок, как все переплелось. Прямо паутина. И не иначе, как меня в нее поймали, да, в самую середку!»

Он недолго стоял на карнизе над морем перед непроходимой преградой, которая на время разбила все его надежды разрешить великую тайну палаты мертвых. Расстроенный, разгневанный и не без неосознанного страха того, к чему это приведет, он не замедлил повернуться и вновь начать долгий опасный подъем по скале. С чувством безмерного облегчения он опять ступил в свою комнату, взобравшись по трельяжу. И немедленно зашторил окно. При всей его новой дивной силе, начали сказываться труды и волнения двух минувших дней и ночей. Около сорока часов прошло с тех пор, как он в последний раз спал. И природа требовала своего. И, как здравомыслящий человек, ведь он пока ни так, ни эдак не мог продолжать свое расследование, он уступил. Не решаясь зажечь свет, он разделся и улегся в темноте. Вскоре все его вопросы, догадки, подозрения растворились в теплой дремоте. Он уснул.

На следующий день с рассвета до полудня прошло уже порядочно, когда он проснулся, полностью отдохнувший, бодрый, изумительно сильный и полный жизни. Все страхи и зловещие видения прошлого вечера рассеялись. Чудесно исцелившийся, без всяких царапин и порезов, которые причинило ему вчера битое стекло на верху стены, он выскочил из постели и потянулся, выразив этой демонстрацией гибкости и силы бурную первозданную радость, захлестнувшую тело.

— Жизнь! Жизнь! — вскричал он снова. — Слава Тебе, Господи, что бы ни случилось дальше!

Большое зеркало в дверце гардероба привлекло его взгляд. Он шагнул туда и некоторое время стоял, изучая свое отражение.

— Как это может быть? — воскликнул он. — И ведь, скажи мне кто неделю назад, что такое возможно, я, чего доброго, порекомендовал бы ему обратиться к психиатру. Но вот, смотри! Невозможное случилось. Невероятное стало фактом!

В изумлении он изучал свое лицо, где произошли заметные перемены. Уже начали уменьшаться наиболее глубокие морщины вокруг глаз и рта и на лбу. А мелкие, считай, исчезли. Желтоватый отсвет возраста больше не угадывался в глазах, пропал мутный и нездоровый взгляд, который так хорошо помнил Деннисон. Нет, белки теперь были чистыми, зрачки искрились, выражение лица стало уверенным и мужественным. Щеки, как он отметил с удовольствием и удивлением, больше не были впалыми и изборожденными заботой, страданиями и плохим питанием, полные и гладкие, они показывали, что кровь могучими токами бежит под кожей. Волосы, недавно седые, начали обретать утраченный темно-русый цвет. На обширной лысине выступила молодая поросль. Подобным же образом брови стали темней и глаже. Усы тоже начали возвращаться к прежнему оттенку и меньше напоминали жесткую проволоку. Даже нос, который совсем недавно по-орлиному искривлялся, свидетельствуя о приближении дряхлости, изменил форму и возвращался к строгому совершенству былых дней. Нижняя челюсть опять стала крепкой, губы полными и красными, в зеркале отражалось не просто лицо человека в его лучшие годы, но того, у кого теперь больше сил.

Но как бы ни поражали эти метаморфозы, он обнаружил нечто еще более невероятное. Ибо, открыв рот, обнаружил, что зубы стали много белей и, помимо всего прочего, не будь то фактом, зафиксированным документально, нельзя было бы и поверить, золотая коронка на верхнем правом клыке немного съехала.

— Как? — вскричал Деннисон, ошеломленный. Тщательно изучил новое явление. Да, никаких сомнений оставаться не могло: коронку выталкивал с места новый рост дентона и эмали под ней. Он быстро оглядел прочие. Все без исключения демонстрировали ту же тенденцию. Все привычные ему теории, все, чему его учили, и что он наблюдал как врач, все его представления о причине и следствии, развитии, эволюции и упадке, о неотвратимости перемен при старении, все летело к черту. Невероятные перемены к лучшему, психические и физические, настойчиво заявляли о себе. И он воскликнул, потрясенный:

— Ну, теперь только дело времени вернуть те здоровые прекрасные зубы, какими я гордился в юности! Во всех отношениях я не только перестал разрушаться, но движусь к физическому совершенству. Еще совсем недавно развалина, обреченная на близкую смерть, я стану Гермесом, Бальдуром, Аполлоном, Ормуздом, вечно юным, вечно живым, бессмертным!

До предела ошеломленный, он оделся и вышел прогуляться в сад.

— Нет, нет, — только и твердил он. — Непостижимо. Человеческому разуму этого не постичь. О, да.

И к его глазам, отвыкшим от плача за множество долгих лет упадка, подступил неудержимый поток слез, слез радости, столь глубокой, счастья, столь всеохватывающего, что никакого иного выражения им просто не было.

Последующие три дна Деннисон вел странную жизнь в обнесенном стенами имении на горе Сен Клер и в окрестностях, жизнь, полную новых необычайно ярких и живых чувств, острого любопытства, напряженных научных теоретизирований и наблюдений за соматическими переменами, отчаянного одиночества и тоски по Стасии, досады, сочетающейся c непрестанным воодушевлением на более глубоком уровне, пространными размышлениями, безумными планами, надеждами и страхами.

Сперва довольный отсутствием Иль Веккьо, он вскоре стал его с нетерпением ждать. Ибо итальянец, как бы ни вознамерился он в конечном счете поступить с предавшим его доверие гостем, хотя бы обеспечивал ему общество, в котором в столь критический период своей жизни Деннисон так отчаянно нуждался. Американца одолевала жажда говорить о своем состоянии, обсуждать его, предоставить иному уму проанализировать его, задокументировать и четко определить. Но, когда поблизости находились только уклончивый ломбардец и Марианелла, равно питающие к нему затаенную враждебность, любое такое обсуждение, безусловно, исключалось. Так что Деннисону только и оставалось, что набраться терпения, читать, гулять, думать и в напряженном изумлении наблюдать, как его годы ускользают прочь один за другим, как возвращается средний возраст, как обнаруживаются все новые признаки молодости. В полном одиночестве он переживал такой кризис, какой с самого возникновения мира из огневой туманности не выпадал на долю ни одного живого существа.