Джордж Энгланд - Эликсир ненависти

При духовном голоде и нехватке общения и понимания, он получал от обоих слуг все, чего требовало его тело. Ломбардец и кухарка предоставляли ему великолепный стол в столовой или, если он желал, на террасе над морем. Деннисон ни разу не заговаривал с ними о пещерах в скале. И не задавал никаких вопросов. В отношении этих двоих он вел себя весьма сдержанно, корректно, предлагая порой монету в пять франков. Марианелла казалась простой душой, но он подозревал, что ломбардец неизменно следит за ним. И, скорее нутром, нежели по выражению лица этого человека, когда он, к примеру, являлся и становился за стулом гостя, дабы ему прислуживать, Деннисон улавливал нечто, вызывавшее у него глухую тревогу, убежденность, что дело принимает некий оборот, не сулящий ему ничего хорошего.

Одно незначительное происшествие немало встревожило его. Утром второго дня он спустился в кабинет с намерением сделать новую попытку разгадать шифр в черной книге. Он раскрыл этот том, положив перед собой, и оживленно копировал одну из страниц с записями, дабы воспользоваться ею в дальнейшем, как вдруг услышал позади себя шаги. Обернувшись, он заметил ломбардца.

— Да? — сердито вскричал он. — Что такое? Что вам нужно?

— Ничего, месье, — ответил тот, отдавая честь. — Я просто пришел, потому что вы звонили. — И он кивнул на звонок в стене близ книжного шкафа.

— Как? Я звонил? — воскликнул американец. — Нет, вы ошиблись. Мне ничего не нужно. Только… — Тут он восстановил самообладание. — Да, раз уж вы здесь, вы не могли бы почистить камин?

Больше ничего между ними не произошло, но Деннисон понял взгляд слуги, когда тот приступил к работе.

Когда ломбардец ушел, гость закрыл черную книгу, так как больше не мог над ней корпеть, взял крепкую трость Иль Веккьо в прихожей и отправился на продолжительную прогулку по гребню горы к грубой каменной часовне на северной его оконечности. Остаток утра он провел в разговоре с пожилым крестьянином, которого встретил близ этого любопытного сооружения, тот обрезал виноград на небольшом участке-террасе. Беседа несколько смягчила его состояние. Все что угодно казалось предпочтительней самокопания в одиночестве.

«А не следует ли мне воспользоваться случаем и сбежать отсюда? — серьезно спросил он себя, когда на следующий день сидел и курил одну из сигар хозяина, поглядывая с высоты бельведера на фелуки жеттовского рыболовецкого флота, поворачивающие домой под нисходящим к горизонту солнцем. — Я достиг цели своего долгого мучительного странствия, Алкагест мой, его воздействие уже превзошло что-либо, на что я смел бы надеяться, разве не верхом мудрости было бы нынче же ночью тайно собрать вещички, спуститься с горы и сесть на полуночный экспресс в Бордо? С чего мне оставаться здесь, окруженным загадками, слежкой; и, вероятно, величайшая опасность подстерегает меня здесь в будущем, когда Иль Веккьо вернется. Для чего так отчаянно рисковать? Во имя чего?»

Но, как бы он ни проигрывал эти вопросы в уме, а сформулировать удовлетворительного ответа не мог. Прежде всего, в его душе укоренилось неистребимое желание разгадать тайну черной книги, подземелий, крипты с гробами и всего, с этим связанного. Он чувствовал себя не в состоянии все бросить, пока ему не выпадет возможность распутать чудовищную головоломку. И опять же, мысли о Стасии, подобно мощному магниту, удерживали его здесь. Теперь, когда новая жизнь билась в его кровеносных сосудах, и каждый час приносил новую силу, когда к нему возвращалась молодость, в нем опять пробуждались давно забытые чувства и мечты, знакомые когда-то, и теперь он понимал то, что росло в его сердце. Стасия была очень красива. И при этом молода и наделена тем обаянием, которое присуще европейским женщинам лишь в самую первую, нежную их пору. И душа Деннисона устремлялась к ней так же естественно и неизбежно, как вода течет с холма. Хотя, задай он себе откровенный вопрос, он постарался бы скрыть правду от себя самого, но, уже будучи по уши влюбленным, во что бы то ни стало желал остаться и ждать ее возвращения, чтобы увидеть ее снова, поговорить с ней, провести с ней несколько блаженных дней в этом дивном саду. Таковы были полуосознанные движения его души, и от них все пуще разгоралось пламя в его груди. Но сильнее всего этого и куда глубже в его сознании, почти безотчетное, но властное, обитало иное побуждение, сокровеннейший страх, в котором он не посмел бы признаться даже себе, этот страх велел ему оставаться близ Иль Веккаьо, туманно намекая на то, что в эликсире, чего доброго, имеются и иные, пока неявленные силы. Да такие, что, если выпустить их на волю, что уже, вероятно, случилось, то для того, чтобы с ними совладать, потребуются все знания и опыт старого ученого. Учитывая все это, о побеге не могло быть и речи.

— Нет, — подвел итог Деннисон. — Нет, я должен еще на какое-то время остаться. На неделю-другую в любом случае. Сбежать отсюда всегда успеется. Но пока это немыслимо.

Приняв решение, он сбросил выкуренную сигару со скалы. И несколько минут сидел, глубоко задумавшись, поглядывая на гомеровское море, бескрайнюю синюю равнину, которая, казалось, удаляясь, слегка вздымалась, так что горизонт лежал на уровне его глаз, и была испещрена крохотными парусами, бурыми, темно-рыжими или киноварными, треугольными, вздутыми напором южного ветра.

— Божественная картина, — пробормотал он, меж тем как теплый, благоухающий тимьяном бриз, овеял его лицо. — Рай на земле, Эдем, если такое возможно. И я Адам, только что сотворенный здесь, должен оставаться, дабы здесь блаженствовать. Ах, если бы только здесь была моя Ева!

СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ БЫЛ полон блаженной праздности и строительства воздушных замков, вдохновительницей какового служила Стасия. За первым приступом бурной деятельности последовал чудный покой, словно его естество подчинялось некоему безупречному чередованию, и гармония возрождающегося тела теперь требовала отдыха вместо действий. Весь день Деннисон читал, курил и просто бездельничал, испытывая крайнее миролюбие. Раз или два прошел к себе в комнату, чтобы посмотреться в большое зеркало. Как бы медленно ни шли перемены, он не сомневался, что подметил неуклонно идущее омоложение, и этот процесс глубоко и приятно волновал его. И тем не менее, когда день клонился к вечеру и обширный простор неба и моря начали дымчато золотиться, неясная тревога стала едва уловимо, но неуклонно пробираться в его душу.

Он пришел в движение, стремясь то к сени кривых узловатых олив, то к открытому и голому участку на вершине скалы, то бродил среди клумб с маками и тюльпанами, и даже пытался поговорить с ломбардцем. Но без толку.