Джордж Энгланд - Эликсир ненависти

— Скажите мне, скажите! — взмолился он. — Каков будет конец всего этого? Конец! Конец!

— Как я могу? — мрачно улыбнулся Иль Веккьо.

— Скажите мне.

— Сказать вам, каков конец, когда это, мой дорогой юный гость, едва ли начало?

— Вы имеете в виду… — так и ахнул Деннисон. Его мозг и тело равно поддались ужасу этой мысли, он закачался и, теряя сознание, упал на пол. Иль Векккьо со странным ликующим блеском в запавших глазах скрестил руки и устремил взгляд сверху на простертого перед ним юношу.

— Конец? — повторил он. — Ах, если бы я только знал.

КОЛЫХАНИЕ ЗАНАВЕСКИ НА ночном ветерке, медленное, мягкое, успокаивающее, было первым отчетливым впечатлением Деннисона, возвратившегося в сознание. Поднявшись с пола, он выглянул за эту занавеску, взгляд его встретил темно-зеленую стену эвкалиптов и более светлых алоэ, окаймлявших тропу против окна. Тут он осознал, что настало утро, и что он лежит в своей постели, что не иначе как минуло несколько часов, не оставив следа в сознании, после ужаса и отчаяния, испытанных ночью. И теперь, вновь прекрасно отдохнувший, вновь полный жизни и энергии, он проворно ел на постели. Протер глаза, чтобы развеять последние следы сна. Глубоко вдохнул свежий и чистый утренний воздух, проникавший в окно, и силы вернулись к нему окончательно.

— Не иначе как все это мне приснилось, — была его первая мысль. Но, вновь выглянув в окно, он ясно увидел длинное белое одеяние Иль Веккьо, полускрытое оливами. — Нет, — добавил он, едва ли пока еще что-то понимая. — Нет, этого не может быть. Доктор опять дома. Но… м-да, полагаю, я упал в обморок. Меня отнесли в постель, это очевидно. Вероятно, старик дал мне бромида натрия или чего-то в этом роде. Я, безусловно, здесь, в любом случае. И отлично выспался. Прочее неважно. Все в порядке!

Ужасы прошедшей ночи, испытанные в кабинете хозяина, теперь казались смутными и полузабытыми, точно давний дурной сон. Из сознания уже стерлась боль открытия. И, хотя он поднял руку, поглядел на нее, обнаружил, что кольцо и впрямь отсутствует, и понял, что оно на самом деле упало, он только улыбнулся.

— Тьфу! — фыркнул он, стыдясь слабости, выказанной ночью в присутствии патриарха. — Что из этого? Незачем тревожиться. Не иначе как меня одолело мрачное очарование этой инфернальной вещицы Мопассана. Ну и что, если я несколько похудел? Тем лучше. Тем ближе к совершенству. Это приобретение, а не потеря. Чего еще можно было ожидать? Ничего более естественного нет, в конце концов, в том, что человеческое тело, возвращаясь от дряхлости к цветущему состоянию, становится более плотным и более компактным! Безусловно, только… как бы это… мешковатость возраста оставила меня, я перестал быть дряблым, только и всего. Разумно, естественно, верно по самой своей сути. Что за дурака я свалял, подняв такой крик и так взбесившись по поводу сущего пустяка?

Заметно успокоившись, он выбрался из постели, потянулся, глубоко вздохнул. И ощутил с безмерной радостью безупречный отклик восстановленных мускулов, легкую игру крепкого изящного тела.

Он быстро умылся и оделся. Его одолевало властное желание завтрака, табака, упражнений, жизни. Все его черные и уродливые мысли, будь то страх за себя или подозрение касательно тайны подземелий, неприязни ломбардца, ненависти Иль Веккьо, все это теперь отступило перед ярким радостным торжеством возрожденной жизни, которая пела в нем, приветствуя новый лучезарный день. Все его тревоги, самокопания и сомнения лазутчика качнулись прочь, подобно маятнику. Теперь настала реакция, и его переполняли энтузиазм и нехитрое упоение своей физической силой в чудесном сиянии и тепле нового дня на этом волшебном побережье. «Попробую-ка я сегодня помочь в саду, — напевая старинную любовную песенку, подумал он. — Лет двадцать прошло с тех пор, как я вскапывал добрую черную землю. А ведь ее запах даст сто очков вперед любому аромату». Он с воодушевлением принюхался к ветерку, стоя у окна, выходящего на омытый солнцем мирный сад, обнесенный стенами. Пробуждались новые инстинкты, давно забытые чувства оживали в груди.

— Дайте мне мотыгу или вилы, — сказал он, — и я покажу вам класс.

Несколько минут спустя Иль Веккьо приветствовал его в оливковой роще, улыбнувшись и протянув руку для пожатия, на что Деннисон откликнулся от всей души.

— Ну, как мы себя чувствуем нынче утром? — Со всей возможной добротой спросил его старик. — Небольшое нервное расстройство, приключившееся ночью, как я вижу, полностью прошло. Глаза у вас ясные, взгляд спокойный, превосходный цвет лица, руки тверды. Короче, здоровье хоть куда, не так ли? Ах, мой друг, если бы только люди последовали вашему примеру, оставили свои заботы на какое-то время и удалились от мирской суеты. Сблизились бы с природой с ее неиссякающими радостью и молодостью! Как Антей, великан древних мифов, который поднимался, став вдевятеро сильнее всякий раз, когда Геракл повергал его наземь, так люди и нынче могут найти жизнь и силу, вернувшись к труду на земле.

Улыбаясь, он кивнул на свою снабженную длинным черенком лопату, на которую густо налипла черная средиземноморская земля. Ни во взгляде, ни в тоне хозяина не угадывалось даже ничтожнейшего намека на зло, которое причинил ему Деннисон, равно как и никакой иной задней мысли. И, точно смытые некоей высокой и спокойной силой, какую не постигнешь и какой ни воспротивишься, недобрые предчувствия и подозрения Деннисона, и без того порядком ослабевшие, окончательно пропали. И не столько разрешилась сама проблема, сколько все вопросы на время отступили, поглощенные иными, светлыми и радостными мыслями. И Деннисон, глядя на старика, на вид такого простого и ничем не встревоженного, стоявшего среди изменчивой игры теней и света, опершись на лопату, ответил радостной улыбкой на улыбку. Он набил и раскурил трубку, приобретенную в деревне, сделал долгую затяжку и со смехом воскликнул:

— Что же, дайте мне какие-нибудь орудия! Я так явственно слышу этот зов матери земли сегодня утром. Небесам ведомо, сколько лет он не доходил до меня, но сегодня звучит опять. И я повинуюсь. За работу!

То был большой день для американца, такой, какие мало кто когда-либо знавал. Воздух, солнце, небо — бирюзовая чаша, опрокинутая на зелень — птичьи песни и ветер с моря, все слилось в чудо-симфонию звука, ветра, красок и чувств, и, точно контрабас, аккомпанирующий прочим инструментам, то возносился, то падал в дали низкий и протяжный гул прибоя. Два человека радостно трудились вместе, то беседуя, то замолкая, ломбардец выполнял распоряжения Иль Веккьо, берясь за наиболее тяжелую работу, и, когда Деннисон копал, дымя трубкой, вновь чувствуя волнение от встречи с землей, всеобщей матерью, или на миг выпрямлялся, дабы перевести дух и вытереть пот с разгоряченного лба, и глядел вдаль на летнее море со множеством парусов фелук, сердце в его груди наполнялось такой радостью, что готово было разорваться, песня просилась с губ, и душу захлестывал прилив безграничного счастья. Безграничного? Не совсем. Хотя труд не вел к изнурению, хотя богоподобное блаженство вызывало ощущение того, как повинуются его воле крепкие тугие мускулы, наводя на мысль о «гармоничном союзе формы и функции», его одолевали неотступные мысли о Стасии. Она была ему нужна. Он хотел ее видеть. Зрелище ее нежного задумчивого лица, звук ее голоса, прикосновение руки, стали для него желанны почти до одержимости, и, меж тем как она все яснее возникала в его воспоминаниях, он трепетал от невысказанных надежд, от страсти, которую и сам не смел признать или освободить, отпустив поводья. Не раз и не два он замечал, что его язык готов произнести ее имя, что оно вот-вот сорвется с губ, что вот-вот прозвучит его вопрос к Иль Веккьо. Где она? Ему безумно хотелось спросить это. Почему ее так внезапно забрали у него? Как долго она не вернется? И все же, как бы все его естество ни побуждало его спрашивать, он удерживал себя. Ибо он понимал, что ничего не добился бы, усилив и без того заметное беспокойство старика в этом отношении. То, что Иль Веккьо забрал ее отсюда именно с целью избежать любых возможных романтических отношений между нею и гостем, Деннисон ни на миг не переставал подозревать. Он был хорошо знаком с европейским взглядом на отношения полов, старинными обычаями выделения приданого и устройства браков, когда одна сторона, а то и обе, еще слишком юны, чтобы брак реально состоялся. «По всей вероятности, — думал он, несколько мрачно поджимая челюсть, — она уже помолвлена с каким-нибудь мелким буржуа из Жетта или из любого другого здешнего городишки. Но что толку мне об этом думать? Стоило ли мне, иностранцу, чужаку, случайному посетителю этих краев, предаваться безумным мечтам?» Но он не мог их прогнать. Снова и снова он ловил себя на том, что опять пытается себя уговаривать. И никакие разговоры старика об уходе за оливами и виноградарстве, о филлоксере и прочих паразитах, никакой усердный труд с мотыгой и ножом для прививания, никакая привычная система добровольных запретов не могли надолго удержать столь естественные мысли о ее возвращении.