Джордж Энгланд - Эликсир ненависти

Иль Веккьо между тем пристально наблюдал за обоими, не без удовлетворения и лукавинки. Наконец, с улыбкой откашлялся и заметил:

— Ну, дети мои, ну, давайте поедим. Невозможно жить даже здесь одним ветром, пейзажами, синей водой или нежными мыслями! — движением руки он предложил свое кресло Деннисону, затем, повернувшись, велел ломбардцу принести из дому еще одно.

То был завтрак, о каком Деннисону даже мечтать не доводилось. Небольшой белый столик, расставленный в тепле и красоте сада за стенами с видами на сосны и плодовые деревья, Средиземным морем вдали, тенью и светом, стал для него источником чар. Он не мог бы сказать, ел он что-нибудь или нет. Голос Стасии, каждое ее движение, самый ее вид, знание о ее присутствии, наполнили его несказанным счастьем.

Птичья песенка тут или там в ветвях, благоухающий тимьяном ветер, медленное движение кудрявых облаков по небу создавали наилучший фон для волшебства, которое покорило его. За всю свою жизнь он никогда не испытывал мгновения, столь влекущего, никогда не знал такой радости. Казалось, здесь все элементы романтической истории: юность, красота, совершенство, все было здесь на могучей высоте над гомеровским морем. Был забыт Иль Веккьо, и все же, когда старик наблюдал, как Стасия цедит кофе, или вслушивался в счастливые речи своего гостя, что-то на его тонких губах настораживало. Наконец, он заговорил:

— Теперь, дети мои, вы должны меня извинить. У меня сегодня с утра идет один опыт. Так что оревуар!

Он поднялся и покинул их. Они едва заметили его уход, все еще сидя за столом и смеясь, так что эхо разносилось среди олив и в освещенных солнцем душистых аллеях. Завершив завтрак, они двинулись через сад к бельведеру. Сколько раз Деннисон ни изучал каждую подробность излучины берега от Кап д'Агд до самых Ле Сен Мари, этот участок золотой Ривьеры не казался ему таким великолепным. Частые рыбачьи деревушки, городки и курорты с блестящими красными черепичными крышами, крохотными шпилями домов и колоколен, прокалывающими зелень, сияние пенистого прибоя на много миль в обе стороны, поблескиванье на солнце медного купола маяка, даже грязный дымок марсельского парохода у горизонта, все предстало благословенным. Так прошел час, счастливейший в жизни Деннисона.

Он не знал, а если бы и узнал, то не придал бы значения, что Иль Веккьо из окна дома пристально наблюдал за ними. Ибо, если душа в раю, разве важно что-либо вовне? А возвращение Стасии было для него больше, нежели что угодно на свете.

УХАЖИВАНИЯ ДЕННИСОНА, СТОЛЬ благоприятно начатые, продолжились не менее благоприятно. Каждый день он поднимался, полный сил и бодрости пышного расцвета жизни, трепетавшей в нем, каждый день все больше увлекался очаровательной девушкой с ее милыми привычками, переменчивыми настроениями, пестротой мыслей и чувств, восхитительной речью и никогда не убывающей нежностью. Просто сидеть и наблюдать, как она вышивает, было для него удовольствием столь волнующим, что оно изгоняло всякие мысли о будущем, отметало всякие вопросы, усыпляло последние из донимавших его страхов. Такие мелочи, как его положение в доме, больше его не беспокоили. Он почти забыл об измене, которую совершил по отношению к хозяину, забывал и о своем долге, о том, что ему давно бы пора вернуться к своей работе и жизни в Америке, все оказалось за чертой, все, кроме нынешнего блаженства.

Но Иль Веккьо не роптал и ни единым словом, взглядом или знаком не явил себя чем-либо, кроме воплощения сердечности. Имя Уитэма часто возникало в его речах, как если бы само по себе оно служило безграничным аккредитивом для Деннисона. И американец воистину по-королевски им пользовался. Дни его были полны праздности и обожания, ночи видениями Стасии. Иногда вечерами они пели вдвоем. Или играли в четыре руки на старомодном фортепьяно в салоне второго этажа. Деннисон давно не упражнялся, но теперь быстро обрел былую беглость и выразительность, и впервые американские мелодии эхом разнеслись по мирной комнате с высоким потолком и панелями красного дерева. Когда девушка играла одна, Деннисону не наскучивало сидеть в качалке, дремля, покуривая, наблюдая за ней, поражаясь ее несравненной красоте и чуду, которое вернуло его, уже состарившегося, к радостям, о которых он, казалось, навеки забыл. Иногда у него возникали тревожные воспоминания о Нью-Йорке, о тамошних друзьях и сотрудниках, об оставленной им профессии и догадки о суматохе, которую наверняка вызвало его внезапное исчезновение. «Впрочем, все это неважно, — думал он. — Никому газеты не уделят внимания больше девяти дней. Обо мне уже давным-давно перестали гадать. В положенное время я вернусь обратно и возобновлю прежнюю жизнь. Спешить некуда. Повременю. Вполне можно отплыть на будущей неделе. Через месяц. Будущим летом». В их долгие часы вдвоем, во время прогулок и бесед, в ходе случайных поездок по изгибам горных дорог к Безье или Монпелье он узнал кое-что ценное об Иль Веккьо и той особой жизни, которая здесь текла. Выяснилось, что Стасия сирота, удочеренная в детстве итальянским ученым и, если не считать нескольких лет в монастырской школе в Тарасконе, совершенно неопытна касательно окружающего мира. Америка представлялась ей чем-то вроде волшебной страны. Она никогда не уставала слушать рассказы Деннисона, который, ничего не преуменьшая, описывал то или это из заокеанских чудес. Цивилизация за Атлантикой, в действительности шумная и грубая, рисовалась ей, точно картины «Тысячи и одной ночи».

«Когда придет время, — думал он, — когда будет пора, это окажется полезно, эта новая жажда неведомого. Как только ее глазам откроется ограниченность ее существования, кто знает…» Искушение взывало к нему, не давало ему покоя, но пока что он держал себя в узде.

Однажды ночью произошло кое-что, внезапно сломавшее барьер между ними, явившее их друг другу, изменившее их отношения и раз и навсегда сделавшее невозможным какое-либо возобновление хотя бы чистой дружбы.

Внизу у маяка близ форта Сен Пьер, у границы бурунов, находилась лодочная станция, которую держал старый отставной солдат. Гребные и парусные лодки самого разного рода предоставлялись в распоряжение желающих этим достойным стариком для прогулок вдоль берега или к скалистым вулканическим островам в бухте. И здесь, для того, чтобы внести какое-то разнообразие в их почти ежедневные вылазки, Деннисон нанял ялик для плавания к Иль де Уазо, примерно, в двух милях от берега. Иль Веккль, похоже, погруженный в научные занятия и проводивший новые опыты, не возражал. Он с отеческий добротой согласился.

— Только, — предупредил он, — будьте осторожны с гнездами чаек. Здесь их никто не тревожит. Они тысячами гнездятся на скалах вдоль всего побережья. В Жетте до сих пор рассказывают об одном английском туристе, который неутомимо собирал яйца разных образцов. И знаете, что случилось? — Старик пожал плечами. — Чайки ему глаза выклевали, мой друг. И он стал слеп. Безнадежно слеп. Так что не беспокойте их. Они не агрессивны, но если их вспугнуть, станут биться насмерть.