Джордж Энгланд - Эликсир ненависти

Деннисон лишь улыбнулся.

— Знаю, — сказал он. — Идем, Стасия. И захвати гитару.

Выдалась великолепная ночь. Поднялась полная луна, круглая, желтая и теплая, и залила море расплавленным золотом. Широкая светлая дорога открылась перед ним, когда суденышко, искусно управляемое, отплыло при попутном ветре от крутого сурового берега. Деннисон сидел у руля, а Стасия полулежала в середине на груде ковриков и подушечек. Лунный свет на волнах напоминал Деннисону о «Коломбе» и об истории бурной страсти, разыгравшейся на Корсике, не так далеко отсюда к востоку, Он трепетал от необычных чувств.

— Не споешь? — попросил он. Она, улыбаясь с величавой нежностью, некоторое время рассеянно перебирала пальцами струны, а потом, ударив по ним, завела старинную любовную песню «Пар ун нюи де рев». И, смешавшись с плеском моря и торжественным дыханием ночи, песня поплыла прочь, подобная тем песнопениям, какие, быть может, блаженные слушают в раю. Высоко над горами вспыхивал, пронзая ночь, яркий огонь маяка. Немногочисленные кроткие изумленные звезды глядели на них с высоты. Деннисон, преисполненный невыразимой страсти, столь жгучей, что она доводила его до боли, слушал, смотрел и задерживал дыхание, пораженный.

Они благополучно высадились на серебряном песчаном пляже с обращенной к суше стороны острова. Он помог Стасии выйти, твердо поставил судно на якорь и с мгновение стоял, упоенный великолепием мира вокруг себя. Затем произнес, указывая вперед на вершину горы:

— Вперед, Стасия!

И предложил ей руку. Вместе, завороженные, блаженствующие, они поднимались по тропе-серпантину к вершине в двухстах футах над морем. По пути они то и дело останавливались, чтобы послушать и поглядеть на темное с золотой дорожкой море, открывающееся им в сторону французского берега. Миллионы крохотных пляшущих искорок сплетались в эту ленту, знак высшей славы. Лунный свет падал на лицо Стасии, мягкий и теплый, насколько он может быть в этом зачарованном краю. И влечение к ней Деннисона не могло быть выражено ни в каких известных ему словах.

Они уже достигли места в сотне футов над пляжем, когда Стасия вдруг испустила отчаянный крик боли, споткнулась и стала падать, выпустив его руку. Рыдая в страхе, она вцепилась в край темной и крутой тропы. Ее нога подвернулась, ступив на свободно лежащий, немедленно покатившийся камень. Деннисон мигом подхватил ее. Прежде, чем она упала, его крепкие руки перенесли ее в безопасное место.

— Не болит, моя маленькая? — спросил он, встав перед ней на колени. — Не болит? Скажи.

Она, закусив губу, чтобы больше не кричать, не ответила. Но в ее глазах он увидел блеск слез, вызванных болью. Ощутив порыв великой страсти, он заключил ее в объятия. Душистые массы ее волос опьяняли его и сводили с ума. Ее тепло сокрушило последние остатки его самоконтроля. Он прижал ее к своей груди, укрыл ее и в невыразимом любовном томлении произнес ее имя. Он ощутил ее руку на своей шее. Рука, дрожа, сжималась все крепче. А затем его губы потянулись к ее губам. Так начался для них час высшего, но, увы, очень быстро миновавшего блаженства. Так ненадолго отворились для них райские врата. Благословенные любовью, они, наконец, пошли обратно к берегу и покинули на своей лодочке высокий и скалистый Иль де Уазо. Затем были новые поцелуи, новые слова, новые клятвы в саду среди ароматных роз, прежде чем она его покинула. Оставшись один, он очень долго бродил в угасающем лунном свете, а после этого долго сидел и думал в увитом виноградом темном бельведере.

Колокола собора в городке пробили полночь, торжественно возвестив, что один день миновал и мертв, а впереди новый, который предстоит прожить, а Деннисон все еще оставался здесь, высоко над прибоем, ведя беседу с собственной очарованной душой. Наконец, когда луна стала меркнуть, он поднялся. Переполненный радостью, он направился в свою комнату.

Пятью минутами позднее, бледный, как мел, с расширенными глазами и волосами в беспорядке, он съежился перед зеркалом со свечой в оцепеневшей руке. Лицо, которое он видел, он едва ли мог узнать.

— Боже милосердный! — ахнул он. И воззрился на себя снова. А затем разразился истерическим смехом. После чего ему сдавило горло, и он, не произнося более ни звука, стоял, вцепившись в край туалетного столика, и в панике глядел на зловещий образ в зеркале. Холодные и колючие капли пота выступили на лбу. Сердце билось в безумной спешке. Он так дрожал, что едва ли мог бы выпрямиться.

— Алкагест! Опять! — хрипло прошептал он. Увы, то было правдой. В эту ночь дьявольский эликсир, действие которого сказывалось периодически, опять проделал свою работу.

Черты, на которые Деннисон глядел безумными от ужаса глазами, не имели ничего общего с мужчиной, достигшим полноты развития, находящимся на пике жизни. Нет, не считая цвета глаз и общих очертаний лица, Деннисон едва ли мог себя признать. Самое большее, сколько, по его оценке, могло ему быть, это двадцать один год. И конец еще отнюдь не настал.

ПОЧТИ ПОТЕРЯВ СОЗНАНИЕ от немого ужаса, Деннисон поставил свечу, спотыкаясь, добрел до кресла-качалки, упал в него и, забрав лицо в ладони, начал раскачиваться со всей силы, дабы выплеснуть свое отчаяние. Бессловесный и безмолвный, разве что время от времени испускающий рыдание, он вел свой бой. Наконец, неспособный больше оставаться на месте, вскочил и стал расхаживать по спальне. Каждые несколько минут он останавливался и при колеблющемся пламени свечи вновь изучал свое преобразившееся лицо, надеясь, вопреки всему, что глаза его обманули. Но нет, отражение в зеркале не менялось. Перейдя в своем страдании все пределы, которые он считал мыслимыми, он теперь воспринимал свой мозг как вихрящуюся путаницу тысяч мыслей, страхов, потрясений, мук, обрушившихся на его вздыбленное и разорванное я. Теперь страх действительно вцепился в него крепко и пронзил душу до дна. Страх, столь тошнотворный, столь до отвращения непреодолимый, что лицо его посерело, глаза дико заблестели при мысли, что может принести будущее. И неизбежно принесет.

— Нет, нет, нет, — вскричал он, содрогаясь и начав стучать зубами. Он выбросил перед собой руки, словно пытаясь оградить себя от неосязаемого и безжалостного владычества Алкагеста, понимая, что не сможет дотянуться до него, оттолкнуть или вступить в схватку.

— Нет, нет! Этого не должно быть! Не может!

И в то же время в самых сокровенных глубинах души он понимал: может и должно. Впервые в жизни он встал лицом к лицу с движением мысли, которое пока не смел довести до логического, единственно возможного заключения. Впервые, столкнувшись с основательным и сложным научным кризисом, с нового рода развитием ситуации, причем естественным процессом, неизбежной причинно-следственной связью, он поймал себя на том, что шарахается, подобно ребенку, который боится оставаться в темной пустой комнате. И он, остающийся пока сильным мужчиной, закрыл глаза стиснутыми ладонями, упал на пол и так лежал долгое время, оглушенный ужасом. Лишь время от времени у него вырывалось какое-нибудь случайное слово, ничего не значащий обрывок молитвы к силе, которая обращала на него внимание не больше, чем на раздавленного червя или раненого муравья.