Джордж Энгланд - Эликсир ненависти

Свеча почти догорела. И начала чадить, пламя затрепыхалось, и наконец утонуло в лужице растопленного воска. Обугленный фитиль какое-то время красно сиял, наполняя спальню духом жженной пеньки. И вот настала тьма.

Деннисон приподнялся. Неуверенно пополз на четвереньках к постели, забрался в нее и лег, все еще расстроенный. Но со временем, и много спустя его тревожное дыхание стало спокойным. Он уснул. Еще через какое-то время осторожные шаги раздались в коридоре за дверью спальни. У самой двери они замолкли. Тишина. Дверная ручка очень плавно повернулась. Дверь беззвучно отворилась на два-три дюйма. Деннисон не пробудился и даже не шелохнулся. С минуту-другую не слышалось никаких звуков, кроме глубокого дыхания спящего. Некто высокий, стоя в дверях, бдительно прислушивался и не сводил с американца взгляд, который, то ли благодаря особой силе, то ли вследствие неких своих изначальных особенностей мог проникать во мрак. Наконец, похоже, вполне удовлетворенный, наблюдатель опять беззвучно затворил дверь и тихо, словно кошка, удалился по черному, как смоль, коридору.

Деннисон пробудился на заре с головокружением и в полном смятении чувств. Сперва он не мог понять, что случилось, и почему он лежит в постели, полностью одетый. Причем окна закрыты, шторы спущены, а в воздухе стоит запах догоревшей свечи.

Но почти немедленно вспомнилось все. То, что произошло на острове, страшное открытие по возвращении. Все. Отражение в зеркале, догоревшая свеча и постель в беспорядке вернули его к реальности. И, вновь испытав прилив тошнотворного бессмысленного страха, он вскочил, распахнул окно, подбежал к шкафу и, одурев от ужаса, вновь стал изучать свое отражение при дневном свете.

— Кошмар, жуткий сон, не иначе! — вскричал он. — Меня обмануло освещение!

Вопреки фактам, он все еще надеялся, что реальность не имеет отношения к этой дичи. Но нет. В ясном и беспощадном свете утра, разлившего мириады жемчужных оттенков по восточному скату неба, чудовищная правда предстала перед ним еще явственней. Он в единый миг осознал, что, увы, так и есть, судьба неумолима, ее когти уже протянулись и ухватили его, и нельзя не предвидеть, к чему все катится. Испытывающий дурноту, потрясенный, дрожащий, он вынужден был признать то, что и так уже знал. Несмотря на следы переживаний, оставшиеся после прескверной ночи, его лицо теперь выглядело, и это не было ошибкой, еще моложе, чем когда он изучал его, держа в руке зажженную свечку. Он пока не мог этого проанализировать, но казалось, что само по себе осознание правды через его психику воздействовало на его физическое состояние, и, как только барьер отрицания оказался окончательно сметен, поток хлынул свободно и роковой процесс пошел заметно скорее.

Терзания его души не находили подобающего выражения в юных чертах, его нынешнем лице. Даже думая о Стасии и об их отношениях, о своих клятвах и обетах, как бы эти мысли ни пронзали его душу, подвергая ее чудовищным мучениям, он все же не видел соответствующего выражения на лице в зеркале. Это оживило в его памяти мрачные мотивы из «Человека, который смеется» Гюго. Человека в детстве искалечили таким образом, что, как бы он позднее ни страдал, на лице у него неизменно улыбка. И теперь, видя себя таким юным, свежим и сильным, меж тем как сердце глодало отчаяние, он разразился издевательским смехом.

— «Человек, который смеется»! — прокаркал он. Затем отпрянул с воплем. Его глаза лихорадочно метались по комнате, а сам он стоял и дрожал. И вдруг разразился слезами, после чего опять принялся расхаживать туда-сюда. Пригрозил кулаком насмехающимся над ним свежему зеленому утру, насыщенному всеми ароматами и красотами Ривьеры. К его губам поднялись проклятия по поводу Иль Веккьо и всей научной некромантии старика. Он чувствовал себя крысой в крысоловке, неспособный что-либо предпринять, не знающий, куда кинуться, заключенный, заточенный, запертый в лабиринт безнадежности.

А затем он вдруг издал краткий возглас. Его поразила новая мысль. Он повторил: «Что?» и прекратил расхаживать. С любопытством оглядел свои руки от кисти до плеча, затем пощупал плечевой пояс. Подергал ткань рукавов.

— Велико. Теперь слишком велико, — пробормотал он. В самом деле, теперь пиджак был чересчур широк в плечах. То есть? Тело начало сжиматься? Он уменьшается в размерах? С испугом осознав это, он побледнел пуще прежнего и, оборотясь к шкафу, снял с полки бутыль коньяка и, налив себе, проглотил крепкое питье одним глотком. «Уф!» — и содрогнулся с кривой улыбкой. — «Как противна мне теперь эта отрава! А она мне нравилась… раньше. Но теперь в этом адском состоянии физического совершенства, меня от самого запаха мутит». Взбодренный алкоголем, он почти сразу почувствовал себя лучше. Возможно, в конце концов, еще удастся что-то предпринять, чтобы уклониться от грозящей беды, обмануть девушку, даже достичь счастья. Исступленный гнев хлынул ему в грудь. При мысли об Иль Веккьо кулаки его сжались, а глаза наполнились горечью.

— Ну погоди! — пригрозил он, занимаясь приготовлениями.

Сперва он взял свой чемоданчик, сложил туда кое-что необходимое, удостоверился, что бутылочка с сульфатом свинца на месте. Та самая, которую он недавно тайно купил в деревне. Затем, сев за стол в своей комнате, он достал свою авторучку и принялся составлять записку Стасии. После нескольких неудачных попыток, когда он разорвал несколько бумажек и бросил в мусорную корзину, у него вышло следующее послание:

«Дорогая девочка!

Срочное дело зовет меня прочь от тебя на несколько дней. Как ни грустно мне покидать тебя даже на такое короткое время, приходится. Как скоро я опять смогу быть с тобой, не могу сказать, но очень скоро, вернусь, едва только удастся. Ни о чем не спрашивай, моя дорогая. Ничего не бойся, ни в чем не сомневайся. Перед нами Рай. Какое у нас будущее! Тысячу раз целую тебя.

Он запечатал это, написал, кому и, прокравшись на цыпочках по коридору, дрожащими пальцами подбросил послание под ее дверь.

С мгновение он стоял, опустив голову и закрыв глаза в безмолвном прощании. Затем наклонился и с нежностью поцеловал панель на двери своей милой.

— Прощай», — прошептал он. — Моя любовь, моя душа, прощай. И, дай Боже, чтобы не навсегда!

Десятью минутами позднее он бесшумно выбрался из дому, пересек сад, вышел за ворота и, бодро помахивая чемоданчиком, зашагал под гору в чистом сиянии раннего утра.

Он сел на шестичасовой экспресс Средиземное море — Париж, рассчитывая в тот же день выйти в столице. Изучение «Желтых страниц» дало ему сведения, что Альфор, где находится лаборатория профессора Габриэля Пти, это небольшой городок, примерно, в двух милях от парижских укреплений с юго-запада от города. «Я попаду туда к вечеру, — уверял себя он. — Из уст Пти любой ценой я узнаю о точном способе применения этой соли». Но, хотя он накупил иллюстрированных журналов и пытался уйти в них с головой, страх и беспокойство назойливо снедали его. В какой-то миг перед ним возникло видение крипты в скале и ряда из восемнадцати гробов. «О, я, несчастный! — прошептал он, следя загнанным взглядом, как мимо окон проносится долина Роны. — О, я, несчастный! Когда кончатся эти мучения?»