Джордж Энгланд - Эликсир ненависти

— На этот раз, — сказал он, — неудача исключена. На этот раз я застигну дьявола врасплох. Ну и дурак же я, пытался к нему взывать. Явил ему мою слабость и мой испуг. Вообразил, пусть на миг, будто жалость и готовность простить могут найти место в его сердце стервятника! Какой же я дурак, что объявил себя его палачом! Если бы я обладал хотя бы элементарным здравым смыслом, если бы схитрил, этот дьявол уже мог бы заплатить сполна за свои преступления против меня и против всего процесса жизни во вселенной. Но что сделано, то сделано. Не иначе как я был безнадежно пьян в итоге действия яда, нет никакого другого объяснения тому, как я себя вел. Однако на этот раз…

Некоторое время он стоял, глубоко сосредоточившись на этой мысли. Затем, завершив свой план кампании, сделал еще один глубокий освежающий глоток воды, тщательно привел в порядок одежду, которая теперь стала явно слишком велика для него, и уверил себя, что на вид он почти в норме.

После чего покинул комнату.

«В этот утренний час, — думал он, направляясь по коридору к лестнице, — я почти наверняка найду его в нижнем саду среди новых посадок апельсиновых деревьев. Это в доброй пятой мили от дома. Стасия не покажется сегодня. В этом можно не сомневаться. А Марианелла глуха, как пень. Так что надо брать в расчет одного ломбардца. Если он со стариком, будет достаточно легко послать его по какому-нибудь убедительному делу. Даже, учитывая, как я уменьшился за минувшую неделю, старику со мной в силе не тягаться. Где ему. Фу! Я могу переломить его, как гнилую палку! И не далее как в сотне ярдов от нижнего сада скала. Привет. Вот и все!»

Тут он прекратил свои расчеты и издал краткий возглас изумления, дойдя до лестничной площадки и приготовившись спускаться. Ибо кто с удобством расположился в низком плетеном кресле в прихожей внизу, если не ломбардец, каждой своей черточкой словно писавший буквами в фут высотой «Сторожевой пес». Американец, помедлив один миг в досадном изумлении, вгляделся вниз в прохладный мрак старинного лестничного пролета с закрытыми ставнями. Инстинктивно он почувствовал, что всем его планам и надеждам возведена преграда. Ему сразу стало исчерпывающе ясно, что ломбардец будет его стражем, дабы он не учинил чего-либо в отношении себя или патриарха и не положил конец всей этой дьявольщине под видом науки с наблюдениями, записями, расчетами и холодной издевкой над человеческим естеством.

— А, — вырвалось у него, и гнев забушевал в нем с удвоенной силой. — Значит, этот Шейлок решил непременно получить свой фунт мяса. Я во что бы то ни стало должен пить до дна, то, что мне налито, меж тем как он будет торжествующе возвышаться надо мной с карандашом и блокнотом в иссохших лапах!

Он принялся спускаться по ступеням, весь ощетинившись в новой решимости. Но, вспомнив недавнюю ошибку, остановился на миг, заставил свои губы улыбаться и с возможно более беззаботным видом спросил:

— Дружище, не скажите ли, сколько времени? Я что-то разоспался.

Ломбардец с кислой физиономией оторвался от дешевого романа, который читал.

— Половина двенадцатого, — отрывисто ответил он.

— Спасибо. Прекрасный день для прогулки. Или для работы в саду. Не так ли? — И Деннисон спустился на несколько ступеней.

— Возвращайтесь к себе, месье.

— Как? Но я хотел бы прогуляться!

— Возвращайтесь.

— Э… вы… да что это значит? — воскликнул Деннисон, с трудом сдерживая новую вспышку ярости. — На каком основании?

— Он приказал.

— Вы имеете в виду, мне запрещено спускаться? Или выйти в сад? Или… еще что? — страсть прорвалась в его голос.

— Не могу сказать, месье. Вы должны вернуться.

— Да, прямо сейчас! — завопил американец, слепой от багровой ярости. — Ах вы, цербер! Уселись тут и командуете! Посмотрим! — И он опять принялся спускаться с потемневшим от гнева лицом, сжатыми кулаками и тяжело вздымающейся грудной клеткой. Ломбардец поднялся ему навстречу.

— Назад! — свирепо рявкнул он. Никакого больше подобия приличий, никакого «месье». Откровенный и грубый приказ, и отдавала его тупая зверюга утонченному и развитому, сведущему в науке жителю Нью-Йорка. На безумие, охватившее мозг Деннисона, это подействовало, как подлитое в огонь масло. Что осталось теперь от его замыслов насчет дипломатии, хитрости и ловкости? Задетый больше, чем он мог вынести, не в состоянии больше терпеть все эти оскорбления, притеснения и ужасы, Деннисон бросился на мучителя.

— Получай! — заорал он, перепрыгнув несколько последних ступенек и нацелив удар в грубое лицо на бычьей шее. Ломбардец с поразительным проворством уклонился. А затем мгновенно произвел захват. Кряхтя, весь напрягшись, задержав дыхание, Деннисон сопротивлялся. Но он с его ныне убавившимися силами не мог тягаться с этой гориллой-служителем и внезапно сник. Еще миг спустя он лежал на плиточном полу, а ломбардец сидел на его вздымающейся груди. Деннисон еще барахтался, но тщетно. Здоровенное создание без труда удерживало его в стальной хватке, пока, вконец изнуренный, Деннисон не затих. Затем, достав из кармана длинную пеньковую веревку, ломбардец принялся вязать свою жертву. Американец вновь принялся бороться, извиваться, браниться с пеной у рта, безумно и отчаянно. Ломбардец методично, медленно и уверенно одолел его. Вскоре, надежно связанного по рукам и ногам, служитель понес его в кабинет. Деннисон, в котором опять пробудилась гордость, удержался от дальнейших речей, просьб, угроз или обвинений. Расширив глаза, тяжело дыша, глубоко сокрушенный, он всего лишь ждал своей участи. «Если бы он просто убил меня… Это все, на что я вправе надеяться, — думал он, чувствуя, что его сердце подобно изъеденной червями сердцевине дерева. — Смерть, скоро ли я ее дождусь?»

К своему удивлению, он увидел, что ведущая в лабораторию внутренняя дверь открыта, и вакуумная панель наполняет это отвратительное место сиянием. Двигаясь как тот, кто получил четкие указания и знает, что ему надлежит делать, ломбардец внес Деннисона внутрь. В дальнем конце, почти напротив высокого шкафа, маскировавшего тайный вход в пещеры, стояла стальная клетка с прутьями, плотно покрытыми чем-то мягким. Она была около двенадцати футов в длину, восьми в ширину и семи в высоту. Ее пол, лежащий непосредственно на плитках, был из крепких дубовых досок и усеян тростником. Дверь с чудовищным висячим замком стояла открытая. Поняв, для чего предназначено это зловещее сооружение, Деннисон весь побелел в отвращении и бессильном гневе, ему сделалось до предела тошно. И все-таки он не проронил ни слова. Он отдавал себе отчет, что сопротивляться теперь означало бы новое унижение и боль. Так что он закрыл глаза и предоставил свершаться неизбежному. Даже после того, как ломбардец положил его на тростник, разрезал путы и, выйдя, тщательно запер на замок это мерзопакостное узилище, американец не издал ни звука и не сделал ни движения. Он лежал на месте, задыхаясь от гнева и обиды с готовым разорваться сердцем. Так в зловещей тишине прошло некоторое время. Затем раздался голос: