Джордж Энгланд - Эликсир ненависти

— Вот видите, мой друг? Видите, к чему вы меня вынудили? Что мне пришлось сделать, чтобы уберечь вас от ваших собственных самоубийственных побуждений? От вас самого?

Деннисон, ввергнутый в дрожь отвращения, открыл глаза. Перед клеткой стоял Иль Веккьо в шлепанцах, одетый по-домашнему, с авторучкой и блокнотом и самой насмешливой из своих улыбок. Американец, зарывшись лицом в грубые тростники, закрыл оба уха ладонями. Лишь конвульсивные подергиванья тела выдавали его страдания. Иль Веккьо, больше не улыбаясь, со звериным блеском в глазах, писал некоторое время, а затем повернулся и покинул лабораторию. Позади него лязгнула, захлопываясь, тяжелая дверь. Два или три раза прощелкал кодовый замок. Деннисон был покинут в безмолвии и во мраке. Во мраке внешнем и во мраке души.

ЗИМА, КРАТКАЯ ЭЛИЗИЙСКАЯ зима Ривьеры, почти неуловимо сменилась весной, и теперь, если бы вы с некоей тайной точки обзора наблюдали за тем, как течет жизнь в обнесенном стенами имении на горе Сен Клер, вы бы заметили, что в этом необычном доме появился кто-то новый. Высокий и сильный молодой мужчина не работал больше среди садовых деревьев с Иль Веккьо и ломбардцем, равно как и со Стастией, необычно побледневшей и осунувшейся, он не прогуливался по дорожкам среди роз и не сидел в раздумье с книгой и трубкой в переменчивой тени и золотых проблесках, падавших сквозь виноградные листья на террасу над морем. Нет, этот мужчина не показывался, он исчез, его больше не существовало. Но не нашлось бы такого среди мертвых. Он не существовал ни как мертвый, ни как живой. Самое странное развитие событий, засвидетельствованное с тех пор, как начался отсчет времени, с тех пор, как человек отделился от мира зверья и судьба дала звонок к поднятию занавеса и началу долгой, полной горестных страстей драмы всех эпох, происходило на мировой сцене. Деннисон был теперь не жив и не мертв, как человек среди людей. Однако еще жило тело, некогда принадлежавшее ему. По усадьбе Иль Веккьо безвольно и праздно слонялся мальчик лет десяти-двенадцати, одинокий, пугливый и трепетный, с большими глазами, странно и неестественно глядевшими с горестного лица, точно у маленького старичка, утратившего интерес к жизни. Если бы не цвет этих глаз и волос (ставших, впрочем, ощутимо светлее), а также формы ушей, которая у человека не меняется от рождения до смерти, вы не сообразили бы, откуда взялась эта карикатура на детство. И все-таки это был Гренвиль Деннисон, прославленный американский врач, хирург, который менее семи месяцев назад в горести, превозмогая старческую слабость, взобрался по прямой дороге к уединенному обиталищу Иль Веккьо.

Если самый буйный вымысел порой принимается как должное, никогда не существовавшие страны и самые невероятные приключения встречают терпимое к себе отношение, то строгое повествование о строго научном факте, поддающемся разнообразным проверкам, подкрепленном множеством доказательств, порой возбуждает активное недовольство. Как я прекрасно догадываюсь, здесь возможен как раз такой случай. Известное число в целом разумных людей лишь по той причине, что явление для них ново и непривычно и кажется вызовом тому, что принято считать законами природы, станет настойчиво утверждать, что этого не может быть. И все же, несмотря на любые такие ребяческие доводы, я вновь заявляю о простом факте. Через семь месяцев после того, как Деннисон отнял у Иль Веккьо Алкагест, и через четыре после того, как вернулся после тщетной попытки получить помощь в Альфоре, он убавил в росте до четырех футов и шести с половиной дюймов, а в весе до шестидесяти семи фунтов. Неделю за неделей, день за днем Алкагест все еще действовал на него. И он оставил всякие попытки бунта, привыкнув, казалось, с пассивному приятию жизни, как она течет, не помышляя более о родной стране, вспоминая мало, если вообще что-либо, по оценке Иль Веккьо, о том, что произошло, любопытное создание, не мужчина и не мальчик, но обладающий свойствами обоих.

Майское солнце ярко светило ему однажды утром, когда с безразличием держа в руке красно-синий прямоугольник воздушного змея, он шагал по гравийной тропе к беседке над скалой. Там, улегшись в углу, он стал рассматривать всякую всячину, которую за несколько минувших недель наприобретал для него Иль Веккьо: карту Европы из отдельных фрагментов, миниатюрную железную дорогу с рельсами, семафорами, вагонами и машинами, модель аэроплана и еще несколько предметов, которые старик выбрал с помощью Стасии, пребывающей в непрестанном горе. Глядя на них, Деннисон искривил губы в откровенном презрении. Безразличные до того глаза озарила вспышка ненависти. Он отбросил прочь змея, как если бы прикосновение к тому жгло. И воскликнул: «Фу!» Ногой отпихнул другие игрушки. Ему вдруг захотелось растоптать их, разломать на кусочки и побросать через перила в море далеко внизу, но он удержался.

— Нет, нет, нельзя, — произнес он очень медленно. — Так не пойдет. Надо продолжать прикидываться, пока… пока что? О, Отец Небесный, как же все это кончится?

В ужасе он стал озираться безумными глазами. Сжался, точно почуяв незримого врага. «Орля не такая уж и выдумка, в конце концов», — простонал он.

С мгновение он стоял, погруженный в глухое отчаяние и страх. Затем гнев возобновился. «Фу, вот дурак! — прошипел он. — Он думает, будто такими средствами можно добиться, чтобы я был доволен. Все равно как осужденному убийце дают дешевую сигару в утро казни! О, если бы только это кончилось! Если бы не продолжалось день за днем… Можно поверить!» Слезы появились в его глазах и заблестели в свете ясного утра. Он с содроганием отвернулся. Его взгляд упал на книгу, лежащую на скамье, на открытую книгу с заманчивой картинкой: воздушный шар летит в кучевых облаках над бурным океаном. «Жюль Верн. Для меня», — пробормотал он с неимоверной горечью. — «Для меня, Гренвиля Деннисона, доктора медицины, члена-корреспондента! Идиот! Да он рехнулся! Игрушки, карманные деньги, пять франков в неделю на сласти и прочую чушь. Да еще и Жюль Верн!» Сжав мальчишеские кулаки, он выпрямился на миг, оцепенев от ненависти и безмерного отвращения. Затем начал расхаживать по беседке. «Или я схожу с ума? — спросил он себя. — И чем все кончится? Орля настигнет меня, и я закончу во мраке безумия?» До странного несообразные мысли теснились в лихорадящем мозгу, этой жуткой аномалии, мозгу мужчины в черепе мальчика. Он вспоминал свой кабинет в Нью-Йорке, помощника, столь бесцеремонно им покинутого, всех пациентов, которые нуждались в нем и которых он бросил, устремившись за океан, как одержимый. Затем лицо матери, давно умершей. Как он ей завидовал. Оно вспыхнуло перед ним, точно на экране. И вдруг ни с того ни с сего в следующий миг увидел, как спорит на вокзале в Лионе с носильщиком-французом из-за своего обширного багажа. А затем мысль о Стасии. И ее он изгнал с воплем раненого зверя. «Нет, нет, — прошептал он. — Нельзя на этом сосредотачиваться. Это навлекает безумие. А мне нужен мой разум, ясный и свободный, для того, что мне еще предстоит совершить. Быть возвращенным из старости к расцвету сил, вновь любить, и испытать, как любовь обращается в прах у самых моих губ…»