Лихобор - Проект «ХРОНО». Право выбора

Теперь сам понимаешь, почему мы не особо в этих тупилаков верили. Одно дело дикари-эскимосы, они в дикости своей, простодушны как дети, но мы то люди двадцатого века…

Но в один из дней, шаман указал пальцем на охотничье ружье нашего завхоза и сказал, что хочет это ружье. Клим, обладатель отличного немецкого Зауэра-Ястреба двенадцатого калибра, ручной сборки, послал старого козла ко всем хуям. Вспомнил все поколения шамана по мужской и женской линии и, продолжая материться, выбежал из вонючего, дымного чума.

– Ай, зачем, зачем, белый охотник такие слова грязные говорит? – загнусавил шаман. – Ты, – он ткнул в Барченко грязным пальцем – их вождь и шаман, верни его назад! Кэргын сделает, что обещал! Кэргын все эти дни искал части для тупилака, а вчера у него появилась главная часть, без которой тупилак был невозможен! Верни своего охотника, Кэргын хочет его ружье! И сегодня ночью, когда духи будут плясать за стенами моего иглу и выть вместе с ветром, я буду делать тупилака на страх своим врагам!

Это было уже что-то конкретное! Сегодня вечером, это уже не «приходите завтра». Не сразу, но удалось уговорить Александру Васильевичу и Клима. Сговорились они с шаманом, что ружье и патронташ с патронами достанутся Кэргыну после того, как он сделает тупилака и что мы сможем увидеть весь процесс от начала и до конца. Старый урод долго ворчал, пытался отговариваться, но уж очень ему глянулось то ружье. Так и сговорились, что придем к нему ночью.

Да, Николай… если мне и хочется что-то забыть в жизни, так в первую очередь, ту ночь. Не холодный подвал в Сухановской тюрьме, не войну, а ту ночь. Жилище шамана было чем-то средним между землянкой и чумом из шкур. Инуиты не делают больших жилищ, их трудно, да и нечем, топить. В своей Кэргын жил как я уже говорил с тремя бабами, такими же страшными и вечно грязными как он сам. До баб, старый хер был большим охотником и откуда-только силы брались? Залазил на них он регулярно, совершенно не стесняясь никого, включая нас. По сколько им было лет, понятия не имею, в тридцать лет, инуитка уже старуха – измученная постоянными беременностями, тяжким трудом и суровым бытом. Может, им было, кому пятнадцать лет, может быть двадцать, а может и все тридцать, кто-то из них был беременной, или две, но детей у шамана не было. В ту ночь он выгнал своих жен к оленям, там был тоже небольшой чум. Первое, что мы почувствовали, откинув полог чума и нагнувшись, чтобы войти внутрь, была непереносимая вонь разлагающегося мяса и протухшей рыбы. Просто с души воротило, особенно принимая во внимание обычную в чуме духоту, запашок потных тел и прогорклого, горящего в светильнике жира. Обычная инуитская вонь, казалась бы нам в тот момент свежим ветерком.

Кэргын велел нам усесться сзади и сбоку и ни в коем случае не вмешиваться в процесс и не перебивать его. Впрочем, из пятерых наших человек, только я и Барченко понимали, что он говорит, остальным мы перевели. Завхоз Клим, помню, все ворчал, что пустая все это трата времени и издевательство над здравым смыслом. Тем временем, старый шаман принялся сидя раскачиваться и напевать неразборчивые заклинания, постепенно впадая в транс. Голос его то усиливался, то почти стихал, а потом в нем стал меняться тембр, мгновение назад голос был мужским, а потом вдруг становился женским или детским. Сказать, что было жутко, Коля, это значит очень смягчить мои переживания! Я оглянулся на своих, у всех на лицах застыло жуткое чувство, смесь интереса и страха. У одного только Барченко глаза блестят, аж подался вперед, не спуская взора с камлания шамана и стараясь разобрать слова заклинаний. А Кэргын, не переставая раскачиваться и петь, подгреб к себе укрытую оленьими шкурами кучу и скинул шкуры. Вонь стала просто невыносимой! Там оказались разлагающиеся части тюленя, оленя, птиц и еще черте чего! Старый извращенец, не прекращая своих напевов, принялся сшивать костяной иглой оленьими жилами все это в одну массу. Что-то он сшивал, а что-то клеил рыбьим клеем. Ни на минуту не умолкали протяжные завывания, которые складывались в непередаваемый мотив, одновременно отталкивающий и завораживающий. Я с трудом отвел взгляд от рук шамана и глянул на наших. Мишка Захарченко, из бывших моряков-балтийцев, уже наблевал перед собой мерзкую лужу, а пока еще обладатель Зауэра Клим, весь бледный как мел, порывался вскочить и свалить. Барченко прижал его рукой за плечо, и почти не открывая рта прошипел: «Не смей! Сиди!»

Я отвернулся и вновь уставился на шамана. Тут уже и я почувствовал, противную кислоту, поднявшуюся из желудка. Некоторое время и с бесполезным упорством постарался удержать ее во рту. Через мгновенье, я уже выблевывал свой ужин на грязный, устеленный старыми шкурами пол и на свои ноги в ватных штанах. На моих глазах, он резал тельце мертвого новорожденного ребенка, отчленяя руку, которую стал приклеивать к своей тошнотворной конструкции. Вот чего дожидался, старый урод! Пока одна из жен родит! Родила ли она живого ребенка или он умер родами, мне было не ведомо, все равно то, что творил Кэргын, было за пределами человеческого восприятия. Не знаю, видели ли это другие. Наверное, тогда Барченко никого бы не смог удержать. Мой шок достиг той степени, когда ноги отнялись, и я уже при всем желании не смог встать, опьяненный пением шамана и обессиленный ужасом.

Сколько все продолжалось, сказать не могу. Понятие о времени в тот момент у нас отсутствовало. Я и сейчас, многие годы спустя вспоминая это, не могу понять, прошли минуты, часы или столетия… Когда шаман завершил свое противоестественное творение, он отодвинул его от себя, и я увидел странное, невероятно мерзкое, создание. Примерно полтора метра в длину из покрытой трупными пятнами туши тюленя опирающейся на оленьи ноги с копытами и заканчивающееся рыбьим хвостом, с боку торчали маленькие человечьи руки, чуть дальше ноги в сверху на спине создания виднелись крылья поморника. Жуткая оскаленная морда тюленя с мутными открытыми глазами будто смотрела на меня. Что было внутри монстра вообще оставалось загадкой. Кэргын принялся трястись, подвывая на разные лады, разными голосами, теперь крякая, воя, мыча, как различные животные. Все эти звуки издавал он, стягивая с тщедушного тела свою куртку-кухлянку, сшитую из птичьих шкурок перьями внутрь. Я, не понимая ничего, не сводил с него зачарованного взгляда.

Оказалось, что самое жуткое было впереди! Он вновь натянул кухлянку, но задом наперед, так что капюшон оказался спереди. Она накинул на лицо и голову капюшон куртки и уже ничего не видя, принялся развязывать тесемки меховых штанов. А потом… а потом он достал хуй. И знаешь, он у него стоял. Северные народы вообще не могут похвастаться размерами своих концов, но у старого, мерзкого урода, он был совсем не маленьким. В это время он продолжал петь свои заклинания. Поет и теребит свой итак колом стоящий хуй! Это кем же нужно быть, что бы он у него стоял на это сшитое из разлагающейся плоти и своего ребенка месиво?! Он нашарил руками созданного своими руками монстра, ловко перевернул его на спину умудрившись не обломать пришитые крылья, подтянул к себе и стал ебать! Ебать это, Коля! Ты представляешь?