Лихобор - Проект «ХРОНО». Право выбора

Юрий не спал. Как только Маша вышла, он щелкнул выключателем, погасив свет, машинально с пустой головой скинул одежду и забрался в неудобную, чужую постель. Но в темноте все чувства обострились, закружила круговерть самых разных мыслей. Идущую по коридору девушку, почувствовал издали. Ее эмоции, откликнулись в голове, будто фейерверк, рассыпающийся искрами. Заколотило в груди сердце, скрутило, да так, что стало больно разбитому в аварии телу. Ну что же, чему быть, тому не миновать, их тянет друг к другу с первого дня как две половинки магнита. Беззвучно отворилась дверь, ладная фигурка скользнула в комнату и нерешительно замерла, повернув лицо к нему. После недолгой паузы, Маша принялась расстегивать платье непослушными руками, ее волнение передалось и ему. Платье с чуть слышным шорохом упало вниз, она подняла его и, сложив, повесила на стул. За ним последовал и бюстгальтер, качнулись в полутьме освободившиеся груди, которые девушка прикрыла рукой, белизной мелькнули стройные ноги. В груди Кудашев вспыхнул огненный шар, стремительно скатившийся вниз, в пах. Маша медленно подошла к его кровати, чуть нагнулась, не отпуская левой руки от груди и откинув немного одеяло скользнула к нему.

Как только она коснулась простыни, руки Юрия, которые она последнее время так часто хотела чувствовать на своих плечах и не только плечах, обняли ее. Казалось, что объятие это жжет ее невыносимым пламенем. Маша уткнулась лицом ему в грудь и протяжно всхлипнула.

– Прости меня, милая! Прости за все, любимая… – жарко шептал он. Лопатина совершенно не слушала слов. С равным успехом Кудашев мог читать ей сонет Шекспира или пересказывать закон всемирного тяготения, она поняла, что она любима и желанна. Девушка плакала навзрыд, но это были слезы счастья, которого до сего дня в ее молодой жизни еще не было. Юрий целовал ее мокрые щеки, потом они впились в губы друг друга и долго не могли насытиться их сладостью. Поцелуи его спустились к шее, потом к груди, а когда губы коснулись и сжали ее небольшой, но твердый сосок, а руки легли на грудь и живот, Маша, запрокинув голову вскрикнула, сжала в кулаках простыню и перестала воспринимать реальность.

****

Екатерина Германовна в плену своих мыслей медленно спускалась по лестнице. Сейчас, без надзора посторонних глаз, спина ее потеряла вызывающую прямоту. Походка стала старческой: колени болели так, что женщина, проклиная ступени, скорее ковыляла, чем шла. Годы, годы молодые, где вы… Отданы на служение Мировой революции, а эти козлы, все, абсолютно все просрали. Мысли о современной никчемности и предательстве посещали ее давно. После смерти Сталина она с открытым презрением относилась к этим никчемным людишкам. Они еще недавно трепетали от одного имени Вождя, а потом наперебой, брызжа слюной и старались опередить друг друга, обличали, полные желчи, все, что сделал для страны Великий горец. Многих она знала еще с тридцатых. Знала, что они, так же соревнуясь, кто раньше и больше, писали доносы друг на друга, тянули руки, на собраниях осуждая «врагов народа», приветствуя их расстрелы. Она знала их, а они знали, что она знает о них, и тихо ненавидели ее, мерзкой, противной, как холодная слизь, ненавистью. Привыкнув за годы работы в органах, мысли свои носить при себе, много замечать, но мало говорить, товарищ Кобра надеялась умереть, прежде, чем бровастый и вся его шобла окончательно развалят ее страну. Но будь что будет, пока бьется ее сердце, она продолжит служить своим идеалам. Несмотря ни на что, с ее мнением продолжали считаться, не потому что она была заслуженным пенсионером республиканского значения, а потому что те, кому это должно было, знали, что слова ее кое-что еще значат.

В фойе общежития спустилась уже прежняя Екатерина Берг, с прямой спиной, аристократической посадкой головы и твердым взглядом. Она прошла мимо турникетов к комнате вахтера и рывком распахнула дверь.

– У, блядь! – от неожиданности, Иван Никитич Жабин, вахтер общежития, расплескал наливаемую из чекушки в стопку водку, – вечно ты, Катька, будто крадешься!

– Все бухаешь? – спросила она, хотя и так было ясно. Иван Никитич, такой же как она, отставной чекист, известен был своей пагубной страстью. На службе звезд с неба он не хватал, делал что велят, вопросов глупых не задавал и каких-то угрызений, и сомнений в отличии от Екатерины Германовны не испытывал. Несколько лет назад, получив, наконец, перед пенсией вожделенную майорскую звезду на погон, уволился и пристроился на непыльную должность администратора студенческого общежития. Но с административной работой у него не заладилось, старик периодически запивал и изрядно завалил все, что мог, а ходили среди студентов слухи, что и проворовался. Правда или нет, но памятуя старые служебные заслуги, выгонять Жабина не стали, с должности сняли, но оставили уже вахтером.

Этот тип бывших коллег Екатерина Берг ненавидела до дрожи. Именно такие пропили и проебли великий Советский Союз, свернувший голову коричневой заразе в ее берлинском логове и создавший союз социалистических государств на половину Европы. Хотя и это было жалким подобием Всемирному СССР, к которому стремились настоящие большевики с 1917 года.

– Иди-ка, Иван, покури на крыльцо, мне позвонить нужно, – она отошла в сторону от двери, и выжидательно уставилась на вахтера, уперев руки в бока.

Сам того не ожидая, Жабин попер в дурь. Когда-то он знал Берг как не последнего человека в их службе, не особо помня ее биографию, но робел, подсознательно понимая, что он ей не ровня. Потом, уже на пенсии, не давало ему покоя, что получает она как персональный республиканский пенсионер, целых сто шестьдесят рублей плюс надбавки за выслугу и звание, тоже, впрочем, майорское, как и у него.

– А вот и не пойду! Командирша хуева, тоже мне нашлась! Завтра позвонишь, все равно ночь уже! Иди, спать ложись! Будь ты, кикимора, лет на сорок помоложе, я бы тебя тут уложил! Кхе-хе-хе! – смех Никитича больше напоминал чахоточный кашель. Был он Екатерине Германовне, противен донельзя с этим хамством, но в то же время жалок. В прежние годы, она бы, не испытывая ровно никаких чувств, пустила бы эту мразь в расход, прихлопнув ровно назойливого комара.

– Все сказал, старый душной козел? А теперь пошел вон! – было в словах Берг, в ее интонации что-то такое, от чего Жабина прошиб липкий пот. Вахтер, продолжая что-то нечленораздельно бурчать, встал, снял со спинки стула свой засаленный пиджак с орденскими планками, махнул залпом налитую стопку, сунул бутылку с остатками водки в карман форменных бриджей и пошел к двери. Уже открыв ее, он обернулся и бросил: «Сука!», перешагнул порог и демонстративно хлопнул дверью.