Роман Дальний - По вашему слову память: да будут их грады построены

И кое-как дотянул до места, которое счёл достаточно удалённым и безопасным для спокойной трапезы. При том, что желание бросить тело и начать глодать его посещало меня каждую микросекунду пути. А на последних метрах я и вовсе чувствовал себя, как офисный планктон в последние десять минут рабочего дня пятницы, вкушая полными горстями смесь радостного предвкушения и «застрелите меня кто-нибудь». И вот наконец-то. Пожалуй, избавлю вас от подробностей, да я их и сам с того раза не помню, настолько всё происходило в кровавом тумане. А относительно ясное сознание и трезвая память вернулись ко мне только спустя некоторое время после насыщения. Когда я неподвижно сидел и остановившимся взглядом смотрел впотьмах на растерзанное тело. В чём явно читалось много звериного безумия и совсем не читалось необходимости.

Тут вот ведь какое дело: вампиры не имеют ничего общего с теми лощёными хлыщами, в которых их когда-то превратила массовая культура по заказу скучающих протофеминисток с болезненными мурсиками. Более точные совпадения следует искать в славянском и тюркском фольклоре. Хотя под другими именами мы встречаемся почти везде и намного раньше. Но под любым ярлыком мы не кровососы по проекту, а пожиратели. Да, кровь нас тоже стабилизирует, но слабее и максимум на неделю.

А вот сытный ужин, который утоляет наш второй голод, даёт нам пару комфортных недель, одну так себе и ещё одну, когда вопрос выживания переходит в теорию вероятностей, помноженную на индивидуальные особенности. Как у Влада Цепеша, например, у которого криво продублировалась пара генов, и насыщения практически не наступало. Отчего у бедолаги на раз сносило башню, пока её не отделили от туловища насовсем. Вампиры же, которые подкрепляются вовремя, до эксцессов не доходят.

Вот потому и «растерзанное», а не «обескровленное». Хотя крови тоже хватило. Тело лупят, так сказать, брызги летят. Пара же размазанных отметин на внутренней поверхности бёдер мёртвой девушки рассказала мне печальную историю о том, что моей жертве так дорого обошлись её первые регулы. И да, какое-то время она ещё жила, пребывая сразу после извлечения из воды на грани жизни и смерти. Я даже слышал очень-очень слабый и неуверенный, но ещё различимый стук её сердца. Если бы я хотел её спасти, спас бы. Но не хотел. Вопрос жизни и смерти для упыря носит несколько однозначный характер.

Всё больше и больше приходя в себя, я продолжил осмотр. Начал со ступней и пошёл взглядом вверх. Обратил внимание на скромный ещё кустик неподалёку от размазанных пятен, перевёл взгляд на свои причиндалы. Никаких мыслей и чувств по поводу не возникло. Вернулся к разглядыванию тела, заскользил взглядом дальше. Споткнулся на одной уцелевшей грудке. Смутно припомнил, что на месте зияющей дыры с другой стороны туловища должна быть вторая. Опять осмотрел себя в соответствующих местах. И опять никакого отклика в себе не услышал. И не мог: попросту не знал, что Папочка в доброте своей сделал нас стерильными, одним махом двух зайцев убивахом – ничего не отвлекает, а после выполнения основной задачи – истребления людей – численность нашей популяции обнуляется естественным путём. Просто, как всё гениальное.

Разумеется, пока я не выбил племя полностью, я долго незаметно сопровождал их. И наблюдал за их бытом. День за днём, ночь за ночью. А потому не раз имел возможность узнать – что такое половое размножение и для чего нужен половой диморфизм. Почти полста человек, мне их хватило почти на пару лет. Когда их осталось не больше десятка, они, уже полуобезумевшие от страха, бессонных ночей и истощения, попытались найти защиту в другом племени. Не спаслись бы, только облегчили бы мне задачу с расширением кормовой базы, но не успели в любом случае. Последней осталась как раз молодая мать с младенцем.

Когда я пришёл в очередной раз, уже совершенно не скрываясь, она попыталась ударить меня ножом, но не преуспев, решила откупиться сексом. Что-то начала ворковать, ласкать меня… Выглядело же всё вполне рабочим в нужных местах. Но таковым не являлось. И первичных половых признаков Папочка нас не лишил только потому, что лень было возиться.

Молодуха же быстро поняла, что ничего не выйдет. Я видел отчаяние в её глазах. И боль, и ненависть, и презрение, и… приятие неизбежного. Она отвернулась, а когда повернулась ко мне снова, протянула мне своё дитя. Я принял жертву. Когда же я пришёл уже за ней, изо всех сил пытавшейся скрыться от меня на протяжении почти трёх недель, я убил её быстро и безболезненно. Она даже не успела понять, что происходит. Бывают ли упыри благодарными? Ну, по-своему.

На полях могу также заметить для любознательных, что мужскую анатомию для Праймов выбрали сугубо из прагматичных соображений, без всякого сексистского подтекста. Впрочем, исходя из народного «свинья везде грязь найдёт», какая горе-активистка могла бы и найти таковой, но, попробуй она донести свои прогрессивные идеи до Папочки, дальше можно было бы спорить разве что о количестве миллисекунд оставшейся ей жизни. Но и в таком утверждении никакого сексизма тоже нет и в помине. Ровно та же судьба постигла бы и любого вьюношу со взором горящим, который попробовал бы донести до Папочки общечеловеческие мысли о социальной справедливости. Уж поверьте. Мы как-то сунулись к нему. Просто спросить. Так нас и осталось всего-ничего.

А тогда я закончил осмотр своей первой жертвы, глядя ей в лицо. Миловидное. Вполне даже по современным стандартам. А для зажравшихся любителей экзотики – так вообще самое оно. Странное дело, но ни лицо, ни голову с хитро заплетёнными косами я не тронул, хотя деструкцию, как магнитом, в первую очередь притягивает красота, на фоне которой её убожество становится таким невыносимо очевидным. Так что, получается, я не посмел тронуть, где-то глубоко-глубоко внутри отказываясь принимать себя таким, какой я есть. Тут самое вроде время написать про мысль, что озарила, как молния и про то, что я сидел, как громом поражённый, но приключившееся со мной в тот момент оказалось даже глубже и шире, чем я мог себе представить и вместить. Катарсис? – Щаз! Много, много хуже.

Когда голод ушёл и в голове прояснилось, я вдруг со всей непрошенной однозначностью увидел как свой путь в общем, вот такой вот убийственно красивый, так и его предопределённый итог. В котором вот также растерзанное своим же обезумевшим собратом тело оказывалось ещё не самым худшим вариантом. На кратчайшее, микроскопическое мгновение я почувствовал нечто общее с убитой девушкой. Еле различимый проблеск чего-то, что в других обстоятельствах сошло бы за эмпатию. Но даже такого слабейшего проблеска хватило, чтобы я неуклюже похоронил останки, решив уберечь их, насколько возможно, от окрестного зверья. Нелепо и бессмысленно по всем сознательным критериям и дальше я редко в ту сторону заморачивался, разве чтоб скрыть следы, но тогда я хоронил не только её.