Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

…Сутолока неопределенных ощущений.

От них захватывало дух. Он сказал себе, что хорошо, когда нет выбора.

Он сказал себе, что один раз в жизни рискнуть всегда можно, после чего поднялся, заправляясь и затягивая под ворот капюшон, рассуждать больше не имело смысла. Такого в практике их стаи еще не случалось. С застывшим на четверть такта сердцем он попробовал прикинуть возможную траекторию движения – воображение с готовностью изобразило на экране изгибающуюся, плавно уходящую вниз пунктирную линию и скромно обозначило в уголку довольно высокий индекс коэффициента вероятности, – он до предела расслабил все мышцы, подготавливая себя, заставляя собраться, чувствуя, как лицо обдает жаром и останавливается кровь, на пару минут прикрыл глаза, торопливо и легко отказываясь от единственной попытки и уже с ледяной отчетливостью понимая, что отказаться нельзя, затем приподнял веки, еще раз вытер увлажненные ладони, сделал на вдохе несколько отчаянных длинных шагов вдоль стены, насколько это позволила тесная площадка уступа, и, хрипло каркнув, в мыслях провожая свое падение взглядом, отделился от края проклятого парапета, устремляя вес своего тела как можно дальше вверх и стараясь во что бы то ни стало вписаться, попасть в слишком отдаленный просвет меж могучих лохматых длинных ветвей ближайшего дерева или хотя бы дотянуться до них, зацепиться, не дать себе сорваться на камни со страшной высоты. Сильный удар и взрыв боли, короткое стремительное движение вниз в обнимку с болезненно цепким, жестким, шершавым стволом. Спуск был грубо остановлен первым же встречным суком. Удар, отдающийся в руках обжигающей взрывной волной. В тот же момент снизу донесся перевозбужденный рев Улисса. Посыпалась кора. Гонгора от души обратился с приветственным словом к небесам, едва не теряя сознание. Поцелуйте меня в задницу, подумал он. Штаны, голые запястья и несчастные, разодранные в белую, бескровную еще полосочку ладони были в ужасном состоянии.

Mонументален, как шкаф, этот бандит, болезненно воспринимавший, когда кто-либо в его присутствии брал что-нибудь со стола, крайне плохо переносивший в своей вотчине всякий вид праздных посторонних лиц («Ай, горячая кровь, – качала соседка головой при случае, – кавказская кровь…»), не принимавший нежностей, не терпевший, когда к нему лезут обниматься, к такому мягкому и пушистому, начинавший сразу же наступать на ноги и проситься на балкон, – суровый пес этот отличался устойчивой склонностью к самостоятельным решениям, скверным нравом и прекрасным аппетитом. Аппетита в нем было даже больше, чем роста. Перемещение с ним в общественном транспорте было сопряжено с известными трудностями, естественным образом вытекавшими из наклонностей его капризного, часто вздорного, временами просто стервозного характера. Здесь следовало учитывать, во-первых, чтобы пространство, которое он занимал в переездах, включало бы в себя возможно большее количество постоянных людей и, отсюда, постоянных запахов, либо не включало никого вообще; чтобы совокупный объем тех запахов, во-вторых, по возможности, не включал бы сильных испарений бензина, откровенного скопления выхлопов и, разумеется, благовоний свежего мяса, от чего настроение Лиса портилось очень быстро; и, в-третьих, чтобы рядом не усматривалось какой-нибудь перегородки, которая у Лиса могла бы, не дай бог, вызвать какие-то ассоциации с пределами, границами, рубежами, параметрами определенности владений, требующими его самого пристального внимания. Все, остальное осознавалось без предупреждения и прилагалось. Поэтому путешествие самолетом оказывалось более удобным (если не вспоминать те случаи, когда должностные лица, на его взгляд, на таможенном досмотре излишне пристально начинали приглядываться к родному набитому до крайнего предела сорокакилограммовому рюкзаку), чем в вонючем автобусе, а езда в любом наземном транспорте – спокойнее, чем в купе вагона. Некогда, в пору далеких смутных дней, когда Гонгора жил у родственницы, первое время юного, но уже тогда скандально известного своим не по годам строгим характером Улисса в редкие моменты появления гостей запирали в спальне Гонгоры, и все шло неплохо, пока тот не наловчился открывать дверь, поддевая резную деревянную ручку носом, а вскоре – и просто потянув за нее зубами (что неизменно сопровождалось игрой в догонялки солидных немолодых людей с прятанием за двери и телевизор, грозными командами и собиранием стульев и журнальных столиков). Гонгора не мог забыть один растянутый во времени кадр: холеный сухопарый мужчина, как в страшном сне, из неудобного положения на четвереньках все пытался и не мог уйти за пределы видимости, слабо и неестественно медленно перебирая конечностями. На фоне присутствовали: Гонгора – с остановившимся лицом и мыслью, застрявшей где-то между сном и явью, и пониманием, что сейчас, как во сне, чтобы оставаться на месте, надо очень хотеть догнать; сам Улисс – легкомысленно-расхлюстанное выражение на бестолковой морде, встрепанный, сияя большим энтузиазмом и уже даже несколько сбитый с толку размахом произведенного впечатления. Словом, то, что урбанистические условия и технологическая цивилизация в целом ему не подходили и не были созданы для него, выяснилось достаточно быстро.

После традиционного послеобеденного отдыха Улисс обычно дома приносил в зубах какую-нибудь тряпочку – чтобы подергали. Улиссу при этом полагалось угрожающе рычать и рвать ее в клочья, Гонгоре – суетиться и проявлять враждебность намерений. Если же с ним почему-то играть не хотели, он становился само послушание. Терпеливо потоптавшись, он осторожно клал свою тяжелую голову через ручку кресла на колени и, вежливо стараясь не встречаться глазами тихого, скромного и на все согласного создания с глазами человека, кротко принимался разглядывать на журнальном столике стопку журнальчиков или другой отвлеченный предмет на книжных полках. Однако следовало сохранять сдержанность и строгий взгляд, этот морозоустойчивый во всех смыслах ухоем быстро наглел и, развеселившись, начинал переставлять в доме мебель.

Огромный пакет, который Гонгора принес по случаю дня рождения Улисса, имел широкую желтую наклейку «Shaking the Tree» и был специально предназначен для собак крупных пород. Гонгора подумал, что сегодня можно побаловать, хотя удовольствие не казалось дешевым. Это было поводом посидеть, покачаться в кресле, поразмыслить над тем, как из беспомощного щенка размером с носок смог получиться такой негуманоид, хитрое, шкодливое средоточие нечеловеческих интересов, не вполне понимаемый зверь с собственным мнением – почти сомышленник. Угощение этот бандит принял как обычно, без всяких условий, он остался очень доволен, громко чавкал и гремел посудой. Даже общепризнанная красотка Хари, не удержавшись, почтила событие присутствием. Привлеченная незнакомыми запахами, она не слышно возникла на пороге, принцессочка, легко ступая пушистыми лапками, вопросительно пискнула и застыла там: приподнятый носик, прозрачно поблескивающая паутинка усов, синие глаза, стройные лапки необычайно элегантно прижаты друг к дружке. Хотя в общем-то в еде она всегда оставалась сдержанной, не в пример другим соседским кошкам, круглым, как мячи, напоминая своих хозяев, – другие кошки не шли с ней в сравнение, похоже, вопрос сохранения хорошей формы имел для нее немаловажное значение. Лис не был удостоен внимания, рявкнув даже что-то с набитым ртом, она его игнорировала, лишь только поведя одним ухом, она всегда его игнорировала. Впрочем, она была своя стая. Совершая челюстями мощные движения, он только звучно хрустел ломтями в ответ на наставления Гонгоры. Поначалу удивляли стойкость познавательного интереса к окружающему его гастрономическому миру и способность его усваивать. Не было случая, чтобы им выражалось неудовольствие по поводу качества продукта, но лишь некоторое недоумение в виду его количества. Капусту и свежую морковку он любил числом кастрюлей – в любом виде и под любым соусом.