Сен Сейно Весто - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

Дед рассказывал, что где-то вот тут на взгорье есть странный источник, в период дождей отчего-то мелеющий. Нехорошая та вода и пить ее нельзя. По другим же сведениям, все это ерунда, можно ту воду пить – ключ тот со сногсшибательно целебными свойствами. Глотка воды достаточно, чтоб отстала всякая зараза, стакан же делает чуть ли не бессмертным. Но знают об этом, понятно, только те, кому об этом нужно знать, старые охотники и то очень-очень немногие, народ всё серьезный и в значительной мере суеверный. Нарвись ненароком на тот источник – лучше тут же о том месте и забыть, хлопот не соберешь, оглянуться не успеешь, как по традиции окажешься в подвешенном состоянии за большие пальцы ног сохнуть в одиночестве. Причем невозможно было определить, где дед бессовестно врет, а где нет. Ладно, думал Гонгора кисло, подавляя в себе недобрые предчувствия. Он стоял, рассеянно держась за мохнатую щеку рассевшегося у ноги Лиса, провожая остановившимися глазами плот, тонувший в непроглядной тени, и деда на корме с длинным шестом в руках, как их неторопливо, медленно съедает тьма нависших над водой пятен деревьев и камней. Вот вернуться и расспросить, приглашали же. Полбутылки бессмертия из-под виски.

Гонгора не видел впереди ничего, кроме звездного неба. Так бывало всегда, когда за плечом оставалась еще одна закрытая дверь. Он подумал, что если прав он, а не обстоятельства, книга может оказаться страшнее, чем он себя уверил. Друг мой, сказал, дед, если всё, чего ты боишься, глупости, и всё, что ты ненавидишь, слабости, то берегись оказаться на эшафоте их ожиданий. Потому что на каждую щепоть зеркального блеска найдется колодец ночи.

Дед, не переставая, ворочал шестом, погружая и вынимая, стараясь не слишком удаляться от берега, от огромных камней и лысых стен, и в самый последний момент только, перед тем, как исчезнуть совсем, застыл, высоко над головой вскинув ладонь, прижав ухо к самому плечу, глядя жестко, ничего не прощая: словно дикий эльф. Словно прекрасная добрая концовка ко всей лесной книге. Вода все также прохладно, одиноко шумела, блестя лунной тропой. Гонгора ерошил Улиссу шерсть на загривке и продолжал смотреть.

И, взращенный в молчании,

Уплывает в безмолвие – прочь

От унылого хель – Нагльфар

из ногтей мертвецов…

Всё снова было не так и не тогда. Всё снова куда-то неспешно уходило, проваливалось, бес воображения опять молчал, он всегда молчал, когда был нужен, дремал, наверное, уютно свернувшись на пороге сознания теплым, бесформенным, загнанным, опасным зверем, тоже, видимо, не совсем к этому готовый, неопределенно рисуя разноцветными кубиками на самом краешке видимого, на воде и подвижной лунной тропке. Но что-то говорило ему, что их он больше не увидит. Страница его книги была закрыта.

Bыкупавшись в ручье, Гонгора уселся возле огня на спеленутый спальник. Согнув колено, заложив одну ногу на другую, он пошевелил пальцами, сгибая и разгибая, рассеянно разглядывая эластичную, необыкновенно тонкую кожу на подъеме стопы, как она, блестящая, упруго деформируется сейчас, остуженная ледяной родниковой водой, не вполне согретая еще теплом огня, как мягко поблескивают мельчайшие углубленьица в ней, ни одно из которых еще далеко не было готово стать той бороздкой, складкой, заметной морщинкой, что со временем становятся рубцами, шрамами, обязательными признаками возраста. Он наблюдал, как под кожей, посветлевшей в предчувствии прохладного уже воздуха, четко обозначается рельефная плоскость мышцы, гибкое, тренированное сочленение инструмента, неплохо отдохнувшего от все еще памятных нагрузок. Он задумчиво потянул стопу, напряг вновь, провел по ней пальцем и решил никуда завтра не идти.

Осторожно заполняя, не скупясь, сочащиеся глубокие ссадины на разбитых руках густыми прозрачными каплями из наполовину смятого тюбика с кремом после бритья (в горах он всегда использовался им как наружный обезболивающий антисептик в случае таких вот подтеков и царапин), он пасмурно поглядывал на широченный ствол коренастого дерева с низкой развесистой кроной. Дерево торчало рядом с краю каменистой полянки. Он уже почти различал в основании, на согбенном годами приземистом користом бедре проплешину и скудный пучок тесно усаженных там длинных аккуратно оперенных стрел. Выше них, рабочей стороной кверху и наискось, небрежно и прочно сидел, раскачивая сварным колечком, блестевший на солнце кукри. Оба инструмента слушались тренированной руки. Аппетит, сильно уже наглевший к вечеру, давал о себе знать все громче. Подстрелить, к сожалению, ничего пока не удалось. Гонгора теперь довольно ловко управлялся с этим ладно сработанным увесистым приспособлением, лишь большим усилием до самого плеча оттягивая тугую тетиву, с приличного расстояния впритирку сажая в дерево одну стрелу за другой и не оставляя вроде бы уже дичи никаких шансов, он знал оружие теперь, можно сказать, как свои родные лесовички, чувствовал его натянутыми нервами и душой, не на шутку растревоженной древними инстинктами. Страшная все-таки штука, с удовольствием думал Гонгора, вытаскивая каждый раз прочно застревающие в теле дерева стрелы. Он не терял надежды расчленить оперенную гусиным пером попку одной из стрел надвое наконечником другой. Он слышал, это уже делали до него раньше. Но это не к спеху, конечно, торопиться, в общем-то, некуда, сейчас следовало в течение двух-трех дней заслуженно отдыхать. Судя по карте, выдранной из автодорожного атласа, где-то выше реку должен был пересечь новенький хайуэй с новеньким мостиком. В низине и ниже, дальше к западу обнаружился некий невзрачный, некогда бывший по слухам закрытым, ныне же вполне открытый всем залетным ветрам периферийный полунаучный городок, колония-монастырь очкариков с тихо пьющей фермерской прислугой, местный мишн Академии наук: островок натужной высокообразованности в море дипломированной глупости, совсем утонувший, надо полагать, в складках живописных гористых возвышенностей и зелени. И гоплиты, конечно, куда ж без них. Мужики. Крепкопахнущие самцы. Унылое противостояние процветающей контрабанде «цветов» и наркоте. И бабки, конечно. Сонмы бабок в цветастых шалях и платках, видевших шорты только по телевизору. Все это было малоинтересным и не заслуживало внимания. Еще выше начинались труднопроходимые без специального снаряжения предгорья хребта, там же, рассказывали, некогда скрывалось скромное пристанище монаха-отшельника, не добитого в свое время даоса, не поделившего что-то разом с властями и скорой на руку братвой, куда Гонгора рвался поглядеть-поползать уже третий год. Монах, говорят, был мудр, умел наступать на мозоли, мог многому научить, окончательно слился с природой и успел, по мнению немногословных браконьеров, дальше других-прочих уйти по своей Лунной Тропе к истине. Никто никогда ее не видел, но все почему-то к ней рвутся – выкладывая из голов оппонентов межевые холмы и сдвигая континенты. Гонгора сложил листок.