Вячеслав Морочко - Рассказы

— Вам плохо?

— Тише, Сережа, — ответила шепотом Винерт. — Со мной все в порядке… Дай только перевести дух!

— Что случилось?!

— Не надо шуметь. Зайдем-ка в палату.

— Не могу уже больше! — сказал Жемайтис, когда они вышли. На него было страшно смотреть. — Леопольд, я все время слышу ее голосок… Она кого-то зовет!

Математик вцепился Эдуарду в плечо. бородка Курумбы вдруг затряслась. На черной щеке блеснула жемчужина.

Дверь отворилась. Филолог вошел, растирая виски. Жемайтис не повернул головы: этот шепот, эти хождения туда и обратно казались бессмысленной суетой. + — Они тоже измучены, — думал Жемайтис. — Но для чего теперь продолжать хлопотать? Бортовой реаниматор зафиксировал смерть! Все — конец!

— Эдуард, возьми себя в руки! — приказал начальник.

— Не надо шуметь, Сергей Анатольевич. Я ведь все понимаю, — мужественно отозвался Жемайтис.

— Ничего ты не понимаешь!

— Эдик прав, — лицо Норы Винерт как-то странно светилось. — Не надо шуметь: мы ведь можем ее разбудить! Дело в том, что реаниматор ошибся! Девочка просто заснула. Как хорошо она спит! — фрау Винерт вдруг замолчала и посмотрела на дверь в коридор. Все глядели в сторону входа, где в полумраке будто вздохнула стена… со смешным рыжим чубчиком.

Услышав в динамике мелодичный звон, кун взглянул на Ивана. Вызывал Жемайтис: «Простите, я вас разбудил?»

— Что теперь сделаешь? — успокоил Иван.

— Маша зовет вас.

— Вы не ошиблись?

— Твердит ваше имя!

— Прежнего координатора звали, как и меня.

— Но вчера вы к ней заходили!

— Заходил. Но она спала.

— Спала?

— Что вас удивляет?

— Послушайте! — рассердился Жемайтис, Она вас действительно ждет!

— Хорошо. Сейчас буду.

В холле Конин остановился перевести дух. В груди словно кто-то трогал соломинкой обнаженное сердце. Звон стекла, доносившийся из лазарета, свидетельствовал, что «хозяйка» не настроена церемониться. Послышался разговор.

— Я рад, что Маша опять улыбается, — сказал математик. — Время надежный целитель!

— Леопольд, ради бога, не трогай Время! — ворчала Нора. — Ты ничего в нем не смыслишь!

— Извини, я забыл: у тебя особые отношения с вечностью…

— Моя вечность, закончилась где-то годам к десяти. Разве в детстве тебе самому не казалось, что ты жил всегда?

— Это так, — согласился Курумба, — но потом мои годы сжимались и становились короче по мере того, как мелела река впечатлений. Я всегда говорил, что за тридцать лет можно столько всякого пережить, испытать и познать, что другому на десять жизней хватило бы. А можно проспать триста лет и, проснувшись, себя ощущать сосунком.

— Ты прав, Леопольд. Только Время здесь не при чем: и старение звезд, и кольца на срезах деревьев, и морщины на лицах — это все не от Времени… а от перипетий, через которые проходит объект, чем плотнее поток событий, тем больше так называемых временных изменений.

— Боже мой, Нора! — рассмеялся Курумба. — Я чуть не забыл, что беседую с автором «Вариатора событий» — некоего гепотического инструмента, который с ног на голову ставит все, что касается Времени! Какой был шум! Репортеры просто сходили с ума. Я помню заголовки статей: «Время и Миф!», «Прощай Время!», «Последние деньки Хроноса!».

— Тебе нравится вспоминать, как выставляли меня на посмешище?

— Это неправда! Ты достаточно сделала для науки, чтобы не бояться насмешек. «Вариатор событий» — просто шутка корифея.

— А если я не шутила?

— Что ж, я бы не удивился, узнав, что ты всерьез занялась своим «Вариатором».

— Ну до этого еще не дошло.

— И слава Богу!

— Пока не дошло, — уточнила она. — «Вариатор» — из тех задачек, к которым не знаешь, с какой стороны подступиться.

Маша уже ощутила присутствие Конина и потянулась к нему, приподнявшись на ложе. Глаза ее говорили: «Входи же, входи! А то старички разболтались — их не остановишь!». Толкая перед собою столик, Винерт «уплывала» в аптеку. Леопольд передал Ивану халат и, ослепив улыбкой, махнул от порога рукой. Жемайтис сутулился в кресле, уставившись в точку.

Маша сказала: «Ну сядь, сядь сюда и дай руку, — Конин сел на край ложа у изголовья. Она приняла его руку. Его вновь обожгло. Уже не так сильно, но явственно. Щеки ее розовели. Голос окреп: — Мне морочили голову, будто ты не нашелся… — он промолчал. — Я сама виновата. — продолжала она. — Бывает один человек притаится в другом… А вырвать одного из другого — то же, что жало у пчелки… Пчела — это я. Пожужжу, покричу, забьюсь в пыльный угол… и нет меня больше. Забудет ветер, как я играла, буравила и щекотала его… А останется только боль, причиненная жалом… Я тебя понимаю: Как жить, если каждый твой шаг — это гибель какой-нибудь пчелки… Похоже на бред? Я боюсь, что тебе со мной скучно. Боюсь, ты уйдешь… В эту руку готова вцепиться зубами. Пожалуйста, не оставляй меня, Ваня! — Она повернулась к Жемайтису: — Что же я с тобой делаю, Эдик!? Но разве я виновата, что счастлива? Ты же видишь, какая рука у него! Я свернусь в ней калачиком! Мальчик мой, не хотела тебе делать больно. Но он всегда был со мной… А ты прилетел и прижался пушистым зверьком. И пока мы с тобой были вместе, ты сам стал немного похож на него… Но мысли о нем, одна только мысль, все меняет: он — чудо! Возможно, излишне сентиментальное чудо… Иначе, как же ему пришло в голову снова оставить меня? Эдик, прости: без него мне не жить. Вот такая беда… А теперь хочу спать… Боже, как же я с вами устала» — Маша прикрыла глаза.

Время от времени Эдуард вскидывал голову, точно желая что-то сказать, но только глотал слюну. А Конин со стороны представлял себя толстым божком, торчащим над простынями. Шрам за ухом наливался кровью: рядом молча страдал человек, по его, Ивана, вине. Он вдруг ощутил дрожь. Холод спускался по руке вниз к Машиной ладони. Он попробовал высвободиться. Но она сжала пальцы… и заплакала. Конин так стиснул челюсти, что на нижней губе показалась кровь. Халат скользнул с плеч, как будто опали крылья. Обожженный чужою болью, он брел, куда вели ноги, и тихо стонал. А за кристаллами иллюминаторов стояла звездная «пыль», и, чтобы отделить взглядом звезду от звезды, надо было очень сосредоточиться.

Коридор кончился. Иван стоял, прижимаясь лбом к прозрачной поверхности. Небо казалось бесцветной стеной.

— Серость — подумал Конин, — хуже чем мрак. В черной бездне — что-то есть впечатляющее. А серое марево — освобождение от ориентиров, смысла и цели то есть — полный распад.

Иван, почувствовал за спиной холодок, точно сзади находилась пропасть, и понял, что его вновь «прибило» к люку от расщепителя. Все, что попадало внутрь, становилось основой для синтеза необходимых для станции материалов. Пройдя через люк, можно стать чем угодно: водой для питья, кристаллом для украшений, не доступным простому глазу волоском для тончайших приборов — иными словами чем-то полезным для жизни. Иван притронулся к дверной ручке. Чтобы войти, нужно было нажать контрольную кнопку и повернуть. Вдавливая белый кружок, он не испытывал ни страха, ни сожаления… Оставалась лишь боль, ужиться с которой было немыслимо. Он услышал протяжное завывание — так в трубе воет ветер. Палуба слегка задрожала. Конин повернул до отказа ручку, потянул на себя… Но люк открыть не успел. Яростный вой оглушил его. Что-то ударило в спину, сбило с ног, навалилось и опалило жаром. Первое, что увидел Иван, опомнившись, был длинный, развернутый, подобно штандарту, язык львособаки. Зевс с укоризной глядел на него.