Сергей Палий - Чужой огонь

Гоша поднял голову и выразительно посмотрел на Максима.

– Ладно. Сейчас попробую у своих достать.

Долгов, стараясь не шататься, подошел к складу и пинком открыл дверь. В полутьме он разглядел Егорова, ворочающегося на своей лежанке, контуры встрепенувшегося Фрунзика и Маринку, сопящую под двумя одеялами в дальнем углу.

– Юран, – обратился он к Егорову. – Дай полтяху взаймы. Завтра верну, я ж много выиграл.

– У меня нет, Макс.

– Ты не думай, мы же вместе выпьем!

– Правда нет, Макс. Я бы дал…

Долгов потер ладонями горящее от грязной воды в рукомойнике лицо и подошел к Маринке. Потряс ее за плечо.

– Что? Уже пора? – Она спросонья села и завертела головкой.

– Марин, у тебя нет полтинника до завтра?

– Какого полтинника?… А-а, денег… Нет, Максим. Я ж тебе все отдавала на хранение…

Максим согласно покивал и подошел к Фрунзику. Герасимов смотрел на него с презрением и злостью. Красными глазами из-под белых бровей.

– Не дашь денег, – полуутвердительно сказал Максим.

– Не дам.

– Значит, не дашь?

– Значит, не дам.

Долгов вышел из помещения склада, со всей дури хлопнул дверью, развернулся и проорал, проваливаясь в хрип:

– Вы трижды отреклись от меня! Как апостолы от Христа!

Обида клокотала внутри. Страшная, кровная обида.

– Эй, – позвал его Гоша, – хорош вопить! Не один тут ночуешь все же… Достал денег?

– Нет.

– Тогда в долг возьмем. Пойдем, у меня в питачке знакомый! один барыжит…

Трясло. Лежать в позе эмбриона было дико неудобно, но любое движение отдавалось невыносимой болью в башке.

Максим открыл глаза и в течение нескольких минут пытался понять, где находится.

Трясло.

Он осторожно пошевелился и приподнялся на локте, пробуя привести зрение в фокус, но рука не выдержала тяжести, и тело вновь обрушилось вниз. В голове взорвался бронебойный снаряд. Долгов тихонько застонал и вновь прикрыл глаза. Он уже понял, что валяется на одном из сидений в едущей карете. Рессоры в нанятом транспортном средстве были не очень мягкими, поэтому каждая кочка и ямка чувствовались прекрасно и отдавались чугунным маятником в висках.

Напротив дремали Маринка, Фрунзик и Юрка.

Трясло.

Максим хотел попросить воды, но во рту так пересохло, что ему пришлось некоторое время сглатывать и ворочать языком, дабы хоть какая-то влага выделилась из слюнных желез. Наконец он прохрипел, так и не подняв век:

– Воды дайте.

– Перебьешься, – ответил Фрунзик после паузы.

– Пожалуйста.

– Перебьешься.

Максим на время замолк, силясь вспомнить прошедший вечер. В голове вертелись какие-то слабо связанные образы, обрывки разговоров, игральные карты, опилки, блевотина, рукомойник… Отчетливо он припоминал только их прибытие в городок Ишим и цех какого-то бывшего завода, где решили остановиться на ночлег. А! Точно! Еще был местный сторож… Как же его звали… Гошей, кажется.

– Я вчера что пил?

– Спирт.

– Много?

Фрунзик не ответил. Вместо него подал голос Егоров:

– Помнишь, что творил?

– Ни черта. В карты играли вроде…

– Что ж ты так нарезался?

Долгов лишь вздохнул. Через минуту он все-таки открыл глаза. Изображение плыло.

– Далеко от Ишима отъехали?

– В карты играл?! – вдруг взорвался Фрунзик, заставив Маринку вздрогнуть и съежиться. – А ты помнишь, на что ты играл?! На наши бабки! А потом даже пытался свою квартиру на кон поставить! Что, скотина, подзабыл?!

Максим сморщился от ора взбешенного Герасимова, пытаясь осознать смысл слов.

– Хватит так кричать… – нахмурился Юрка.

– А как ты у нас деньги клянчил, помнишь?! – не обращая внимания на Егорова, продолжил Фрунзик. – Как апостолами, трижды отрекшимися от Христа, обзывал? Кстати, Библию перечитай, грамотей! Трижды отрекся один только Петр… А как потом заявил, что все мы давно превратились в зомби и вечно хотим жрать потому, что души нет, а плоть гниет, и ее вечно не хватает?

– Ого-го… – не сдержался Максим.

– Заткнись! Скотина ты! К Маринке приставал! Забыл, скотина?! Скотина!

Максим резко сел, несмотря на невообразимую вспышку боли в мозгу.

– Это правда? – спросил он у сжавшейся на сиденье девушки.

Она лишь слабо кивнула и затряслась от слез.

– Прости меня… – Долгов сделал попытку обнять ее, но тут же отдернул руки.

– Не смей ее касаться, тварь, – зловеще прошептал Фрунзик.

– Прости, Маринка…

Девушка быстро закивала, пряча глаза и всхлипывая. Ее темная челка затряслась в такт падающим слезам и движению кареты.

– Вы меня угомонили?

– Я тебе врезал, – слегка остывая, сказал Фрунзик. Порылся в сумке, вытащил фляжку с водой и протянул Максиму. – На. Губу нижнюю протри. Кажется, разбита.

Долгов послушно взял фляжку, но так и замер с ней в руке, забыв отвинтить крышку. Он никогда не напивался до такой степени, чтобы потерять контроль над собой… Приставать к девушке… Почему, почему, черт бы побрал долбаную жизнь, это произошло именно в данное время, именно в такой компании? Ведь никого не было для него теперь ближе этих людей. Отец спился практически сразу после событий двухгодичной давности, Астафьев погиб еще раньше, Бурмистров подался в большую политику, начисто забыв о существовании каких-то там долговых. Почему?!

– Потому что пить меньше надо, – хмуро обронил Герасимов.

Оказывается, Максим, незаметно для себя, последнее слово произнес вслух. Он наконец открыл фляжку и, набрав в ладонь немного воды, поднес ко рту. Но вместо того, чтобы протереть губы, внезапно принялся судорожно глотать влагу. Приложившись к фляжке, он пил до тех пор, пока Фрунзик не выдрал сосуд из его рук.

– Хватит лакать. Помучаешься немножко, авось впрок пойдет. И собственноручно тебя прибью, если хоть раз еще такое повторится. И не зваться мне Фрунзиком, если вру сейчас.

Маринка перестала всхлипывать. Судорожно вздохнув, она протянула руку и погладила Максима по коленке. Он дернулся, словно от электрического удара. Отодвинул ногу.

– Не надо.

– Я не обижаюсь. Со всяким бывает.

– Не надо.

На несколько минут повисла тишина, нарушаемая лишь фырканьем лошадей и скрипом рессор. Егоров пересел к Максиму, чтобы не тесниться с Фрунзиком и Маринкой, и отодвинул шторку.

Равнина была угрюма. Низкими и гнетущими осенними облаками небо обрушилось на грязно-серые, неухоженные поля. Стаи ворон разгуливали среди ошметков высохшей травы – изредка то одна птица, то другая топорщила крылья и разевала клюв, отрывисто каркая. Вдалеке виднелась небольшая деревушка – дворов в десять. Одинокая фигурка удалялась в сторону селения по разбитой копытами и телегами дороге. Лишь раз человек обернулся и взглянул на проезжающую карету.