Алекс Норк - Еще не вечер

Сила — гневная, беспокойная — не имея выхода себя приложить, задвигалась в большом человеке.

Сюда по дороге, они с полковником договорились не сообщать Зубакину о женском голосе — когда две ночи назад похитители пришли за псковской иконой, и хотя оно сейчас шло вразрез с принципом «держаться вместе», прокурор об этом ничуть не жалел.

За кофе обговорили действия на ближайшее время, и первым инициативу проявил хозяин: он свяжется с главными лицами азербайджанской диаспоры — они же и лидеры неформальные, пусть сами разберутся со своим продавцом оружия; «своего» они не сдадут. Но первое — чтобы ноги его здесь больше не было, а главное — все сведения о заказчике оружия он должен выложить.

План понравился тем еще, что никаких собственных силовых действий хозяин в виду не имел.

Правоохранители, в свою очередь, будут обо всём информировать «коллегу», в том числе о первом допросе Шестовой, задержание которой уже представлялось безотлагательным.

У полковника совсем прошло утреннее напряжение, а от съеденного-выпитого стала трогать сонливость.

Все приказы, включая контроль на вокзале и дорогах из города, были отданы, оперативная обстановка больше, пока, ничего не требовала.

— Завалюсь-ка я, Витя, спать часика на три? Я в Управлении, на своем удобном диване.

Прокурора это как раз очень устраивало, и что в Управлении — так как попытку повторного покушения не следовало совсем исключать.

Яна, когда он позвонил, отреагировала растерянно, даже пришлось переспрашивать, хорошо ли она его слышит — нужно сегодня встретиться; правда, девушек на встречи приглашают вовсе не этим, приказным почти, тоном, и, придав голосу, сколько можно, любезность, он предложил ей самой выбрать место и время.

К кому именно он идет — к преступнику, случайно втянутому человеку или вообще невиновному? Хотелось очень этого третьего варианта, но не шло в голову, каким, конкретно, таковой может быть.

Виктор начал искать глазами назначенное заведение и скоро дошел до него.

Поискал внутри Яну…

Она забилась в самый угол полупустого зала, но так, чтобы зал был хорошо виден весь.

Сделала ему приглашающий к столику жест.

Улыбнулась.

Сдержанно, не как прежде — «всем выражением».

Бокал с красным вином почти выпитый.

Глаза исподлобья, большие, и такого серого цвета, который бывает только в глазах и нигде больше в природе.

— Что вы так улыбаетесь?

— Как?

Он не был на той космической волне, где всё застывает и можно разглядывать будущее, чувства человеческие сами по себе космос, они говорили сейчас — перед ним… нет, не преступник.

Сознание человека, привыкшее к знакомым полочкам в родном помещении, противится, когда хотят вывести из него, чтобы показать нечто другое: не удивительно — а вдруг оттуда не удастся вернуться назад; сознание предпочитает обыденность — Виктор остро ощутил это за последние полчаса. «К чему-то надо сначала привыкнуть, и только потом стараться понять», — сказала Яна, когда почувствовала — от ее рассказа у него плывет голова. Очень точно сказала, так же говорил Макс и ребята на семинаре: наткнувшись на новое, люди стремятся найти ему название и этим вписать в существующий круг — всё что имеет имя, приобретает краски привычного мира, перестает быть чужим; потом это «новое» начинают изучать, стараясь отыскать оправдания данному имени, и изворачиваться будут до анекдотических крайностей, настаивая на том, что имя-обозначение дано было правильно, — и это плодотворная диалектика, потому что только всё вместе, и в том числе ощущенье границы с абсурдом, движет вперед.

Хорошо, что он был психологически подготовлен к несовершенству даже очень научного сознания, иначе его собственное сейчас действительно могло не вернуться, туда где «родные полочки».

Дед Яны — дитя коммунистических идеалов — и был тем самым очень молодым командиром отряда, направленным сюда из Москвы для этапирования сотрудников Института согласно дальнейшему ожидаемому приказу. Именно он исчез на четыре года, побывав в реальности, где история пошла по другой ветке.

— И наверное, там не было никакой войны с немцами, потому что Тухачевский сразу начал устанавливать военно-политический союз с финнами и поляками. Дед провел там всего полгода, и для его примитивно-партийного сознания каждый день почти становился стрессом: дружба со странами-буржуинами — новое правительство ведь стало восстанавливать отношения в рамках Антанты, право на выделение крестьян из колхозов в кооперативы с возвращением им долевой собственности, мелкотоварное предпринимательство. Он помнил мальчишкой «проклятый НЭП» — и что-то похожее очень на его глазах начиналось. А главное — убит его кумир Сталин, вместе с Ворошиловым, и якобы они, повздорив, стреляли друг в друга, но всем почти было понятно — это сделала новая военно-правительственная группировка.

— И были репрессии к старой?

— Куда-то их поссылали на периферию, но ничего зверского.

Здесь очутившись, скакнув на четыре года во времени в август 41-го, дед ничего не понял сначала, молол ахинею про покушенье военных на Сталина — тех самых, что давно уже были расстреляны. Подумали было сперва, что уклониться хочет от фронта, но две психиатрические экспертизы категорически не признали его симулянтом.

— Потом он стал понимать, что безобразно проспали войну, что этот кремлевский палач срубил не только Верховное, но и вообще кадровое офицерское командование.

— Сорок тысяч старших офицеров, — подтвердил Виктор. — Этот руководящий состав обеспечивал как минимум десятимиллионную армию. И никого не щадили: штабистов опытных, военных инженеров, даже картографов.

— Представляете, а там ничего этого не было. История без трупов, страха, подлостей… блин, ну как мне захотелось туда!

Она уже два раза подносила ко рту пустой бокал, заметно было — нервы ведут себя как хотят.

Прокурор, попробовав успокоить, сжал слегка ее руку, и показал официантке принести им по бокалу, однако вполне успокоить не удалось, на щеках девушки выступили красные пятна.

— Давайте, Яна, теперь про наши дни.

— Нет, скажите, сами бы не хотели жить среди нормальных людей, а не в этой параше?!

— Яночка, вас на весь зал слышно.

— Да черт с ним… ну давайте про наши…

Пошло все-таки поспокойней.

Дед окончил свою жизнь, когда Яна была еще в дошкольном возрасте, но она запомнила тетрадь, про которую он ей говорил: «Прочитаешь, когда станешь взрослой — вот когда получишь высшее образование и совсем поумнеешь». Дед, как сам объяснил в тетрадных записях, не хотел впутывать ее родителей в эту историю, и Яну предупреждал — не предпринимать никаких действий, пока коммунистический режим не сменится. Тетрадь она прочитала даже гораздо позже, чем «совсем поумнела», — будто какая-то сила удерживала. Прочитала четыре года назад, год ушел на перечитывание, обдумывание, а правильнее сказать — на то самое привыкание. Кроме подробного и очень притягательного описания другой той реальности, дед написал, что его «отпустили» от отчаянного желания вернуться, но не только: директор Института взял с него обещание связаться с его оставленным сыном и передать ему, что вся необходимая информация написана симпатическими чернилами на страницах подаренной ему книги лермонтовских стихов, надо только подвергнуть страницы подогреву над керосиновой лампой. Однако уже шла война, а сам дед попал в психушку, и хотя он считался психически неопасным, держали там восемь лет, так как «выздоровев» от другой реальности, дед вынужден был «потерять память» о собственной личности — не мог ведь продолжать быть исчезнувшим командиром.