Евгений Прошкин - Механика вечности

— Когда он здесь был?

— Кто? Не было никого.

— А письмо откуда?

— Кажется от… не помню, — растерялся часовой.

— Ну, работнички! Какое сегодня число?

— Пятнадцатое.

— Июля?

— Так точно.

Куцапов одарил меня поощряющим взглядом и направился к синему «Вольво» под брезентовым тентом.

— Николай, постой! — крикнул Лиманский. — Мы его не достанем. Неужели ты не видишь, что он с нами играет?

— Я ему поиграю!

— В лучшем случае он просто издевается. В худшем — заманивает в ловушку. Зная твой темперамент, легко догадаться, куда ты поедешь.

— И поеду, — подтвердил Колян. — Чего мне бояться, засады? Да я его соплей перешибу!

— Он это знает, — сказал Петрович. — И если зовет, значит, может твоей сопле что-то противопоставить.

— По части мозгов, профессор, ты у нас номер один. Но когда нужно действовать, позволь решать мне. Савельев! Ключи! Продолжай бдить, — распорядился Колян. — И не кури возле домиков, сгорят когда-нибудь. Встретишь Ивана Ивановича — передавай привет.

— Ивана Ивановича? Я такого не знаю. — Тогда не передавай, — решил Куцапов.

Клеверное поле мы объехали по длинной дуге: на границе леса была укатана колея с не пересыхающими лужами и полоской пыльной травы посередине. Качка в «Вольво» почти не ощущалась, салон был большим и прохладным, и от плавных нырков машины меня потянуло в сон.

Выбравшись на асфальтовую дорогу, Куцапов опустил стекла и включил магнитофон. Водянистый тенорок запел что-то такое про эскадрон и про коня, которого непременно нужно было пристрелить.

— Петрович! А?! — Колян сделал звук тише и нажал на перемотку. — Девяносто восьмой, Петрович! Эх, времечко! Мне сейчас двадцать пять, а тебе?

— Семнадцать, — ответил Лиманский, неохотно отрываясь от своих мыслей.

— У, какой ты молодой. А тебе. Мама?

Тот отмахнулся, продолжая пялиться в окно.

— Двадцать два, — сказал я, не дожидаясь вопроса.

— В ваше время все песни были такие идиотские?

— Всякие были песни. Сам вспоминай, мы же с тобой почти ровесники.

Куцапов перевернул кассету, и динамики заныли про пугану, которую почему-то сравнивали то с бабочкой, то с рыбой. Настроение сразу упало, и дальше мы ехали молча.

Навстречу попались две машины: рефрижератор и старая модель «Жигулей». Я успел разглядеть девушку на заднем сиденье — блондинка в цветастом сарафане томно подносила к губам длинную сигарету. Зверски захотелось курить. Я порылся в карманах и, найдя несколько старых рублей, попросил Куцапова остановиться у какого-нибудь придорожного магазинчика.

— Нельзя, — сказал Лиманский. — С местными никаких контактов. Скоро приедем на явку, там все есть.

Я представил, как Тихон мечется по чужому городу — без денег, без документов, без единого знакомого, и понял, что его шансы невелики. Служебная квартира освободится только сегодня, и здесь его фокусы не сработают. Попробует снова нас опередить — нарвется на спецуру из ФСБ, и тогда я ему не завидую.

Воздух постепенно пропитался гарью и приобрел сизый оттенок.

— Вот она, цивилизация, — буркнул Колян, закрывая окна.

Мы приближались к Москве. Куцапов выключил магнитофон, но облегчения тишина не принесла. Каждый нервничал по-своему, однако основной груз лег на меня, ведь это мне требовалось определить, отличается ли нынешний мир от эталонного — того, который я запомнил двадцатидвухлетним парнем. Наши дальнейшие действия зависели от моего вердикта: узнаю свой девяносто восьмой — остановим Тихона, и тогда появится надежда, что все беды, начиная с Балтийского кризиса, будут похоронены в побочной ветви развития — вероятной, но не реализованной. А если не узнаю… Если выяснится, что и здесь уже все по-другому… нет, такой вариант я рассматривать не желал.

По Кольцевой дороге автомобили двигались сплошным беспросветным потоком, и Куцапов притормозил у обочины.

— Что случилось?

— Фу, черт! Давно не видел столько машин. Дай привыкнуть.

Он просидел так несколько минут, затем осторожно выехал в правый ряд и пристроился между двумя грузовиками.

— Нам нужна улица Замятина, — бросил он не оборачиваясь.

— Это в центре, — сказал я. — Там спросим.

Куцапов свернул на какой-то бестолковой развязке, и мы попали на Ленинградский проспект.

— Миша, ну что же ты молчишь? — не выдержал Лиманский.

— Пока сказать нечего. Дома — по ним ведь ничего не видно.

Это была не правда. В большом городе, тем паче — в столице, все всегда видно невооруженным глазом. Как организм чутко реагирует на недомогание, так и мегаполис мгновенно изменяется при малейшем нарушении привычного уклада жизни, и в этом я неоднократно убеждался. Достаточно посмотреть на прохожих, чтобы понять, те ли это люди, которых ты знаешь и помнишь.

Но на сей раз все было иначе. Москва выглядела нормальной, она вполне могла быть такой в девяносто восьмом году, однако за этой нормой таилась какая-то неопределенность, словно город только что построили и заселили и он пока не успел обрести собственного лица.

Меня одолела та же оторопь, что и Куцапова, когда он силился уразуметь, почему не отомстил за любимую машину. Кажется, в одном котле перемешались все известные версии настоящего, и отличить подлинные воспоминания от вымышленных стало невозможно. В этом районе я бывал много раз, но сейчас он не привлекал и не отталкивал: он разворачивался пустым пространством, в которое мог уложиться любой вариант истории.

— Как вам наше прошлое? — спросил я у Лиманского.

— Дежа-вю. Ясно, что я не отсюда, — у нас был кризис и полный развал, но меня не покидает ощущение, что все это мне знакомо.

Через площадь Маяковского был натянут трос с желтыми флажками, и нам пришлось свернуть вправо, к Парку культуры. На Октябрьской площади около памятника Ильичу толпилось несколько сот человек с красными флагами. Люди слушали оратора, стоявшего на передвижной трибуне, а вокруг сновала молодежь, раздавая прохожим газеты и листовки. Несмотря на то что митинг проходил спокойно, десяток дорожных инспекторов перекрыли проезд к центру, принуждая всех двигаться дальше по Садовому кольцу.

— А красные у вас были? — ревниво спросил Куцапов.

— Были.

— А форма у гаишников такая же была?

— Такая же, — выдавил я, начиная злиться. И даже название. Именно так: «гаишники». Это потом ГАИ превратится в «гибель». Через три года все уже будет по-другому: волнения в Прибалтике, билеты на метро и новые друзья.

— Колян, кто такой Костик?

Не успев ответить, Куцапов притормозил рядом с сержантом, ожесточенно размахивавшим полосатым жезлом, и справился насчет улицы Замятина. Тот, неожиданно просветлев лицом, прожужжал что-то нежное и, образцово вытянувшись, отдал честь.