Мария Фомальгаут - Продам май (сборник)

Ветер поднимает сухое семечко, летит семечко через вселенную, ищет миры, а где, а почему, а как все, а почему все, солнышко, а-у, а мы еще недожили, недодумали, недовоевали, недоцеловали, недо… А что хотите, не лето уже, последние теплые денечки стоят, к зиме дело пошло, лето-то коротенькое в этих краях, триллионы лет, а зима долгая-долгая — на вечность…

2012 г.

— Ну… спасибо этому дому, пойду к другому.

Кланяюсь хозяину, высохшему старичку, он скалит беззубый рот — кажется, моя шутка ему понравилась. Он еще не знает, что я говорю это в каждом доме.

И не узнает.

Выхожу — по скрипучим ступенькам в зимний сад, а хорошо у него тут, сирень цветет… Хозяин провожает меня, даже не знаю его имени, идет за мной, все повторяет, вы мне жизнь спасаете, спасаете жизнь…

— Да… всем жизнь спасаю, работа такая…

— Вы это… если чем помочь вам, говорите…

— Да вы мне уже чем только не помогли, и едой, и машину дали…

— Это я на будущее, если что, звоните, всегда ваш.

— Спасибо. Большое спасибо.

Выхожу из-под купола — в раскаленную пустыню, горячий ветер рвет легкие. Забиваюсь в машину, скорей, скорей, пока не задохся, бывало уже, падал в беспамятстве — на песок…

Меняю внешность — даже не выбираю, каким мне быть теперь, просто тычу наугад в каталог. Что-то получилось, чего я не ждал, ё-моё, женщина, лет тридцать, волосы обесцвеченные… Ладно, женщина так женщина, лишь бы он меня не узнал…

А он не узнает… не успеет узнать, слишком быстро меняю ночевки, адреса, машины, лица, имена, паспортные данные и группы крови. Он меня не найдет — слишком быстро теряюсь в пустыне, слишком быстро меняю свои позывные — песчинка…

Песчинка…

Давай же, оживай… экран долго не хочет оживать, щелкает, грузится, крутит туда-сюда песочные часы. Наконец, нехотя выдает мне список сообщений…

Их слишком много.

Слишком много, а я — один.

Песчинка в пустыне…

Все зовут, зовут, зовут, к нам, к нам, к нам, этот под машину попал, лежит с разбитой головой, вон та дожила до девяноста лет, этот с детства с сердцем мается, тут ребенок родился с пороком легких, у того рак, четвертая стадия, с ума сходит от боли, ты чего ради меня зовешь, хоть думаешь, еще ведь целый год будешь от боли маяться…

Перебираю адреса, ладно, пусть сегодня будет ребенок с недоразвитым сердечком, пойду к нему в гости. Нон Чак Лун, так и слышится — но-чка-лун-ная… Играй… гитара семиструнная. Открытый, общительный, очень любит рисовать, мечтает быть мультипликатором… мечтай, мечтай…

Да нет, нет, что вы… денег не надо, не беру…

— Не-на-да? — китаянка растерянно таращит раскосые глаза, маленькая, смешная, юркая.

— Вещи беру… еду, одежду…

Зачем сказал, зачем ляпнул, вон они уже суетятся, мать, отец, какие-то стоюродные тетушки по седьмаяводанакисельной линии, складывают что-то к моим ногам, куртки, джинсы, кроссовки, телефоны, какие-то бабские цацки-брюлики, какие-то пакеты с готовыми смесями, разогрел и готово… просто добавь воды… Куда мне одному столько… Хочу отказаться, вспоминаю голодных оборвышей, которые вертятся близ каждого купола, не отказываюсь.

— А где же…

Только сейчас вижу своего пациента, вот он, выходит из комнаты, маленький, худенький, глазенки какие-то не китайские, похож на маленького монаха.

— Привет.

Лунная Ночка пятится назад, растерянный, испуганный, мать говорит ему что-то, скороговоркой, строго, нетерпеливо, я делаю знак, не надо, не надо… Сажусь на пол, вытаскиваю из груды игрушек на ковре потрепанного зайчишку, машу лапкой, повожу ухом:

— Привет.

— …а там учитель, так орет на всех…

Киваю.

— Безобразие какое.

— А он потом с директором поссорился, его прогнали.

Снова киваю.

— Правильно сделали.

Лежим в полумраке комнаты, Лунная Ночка — в своей кроватке, я — на каких-то подушках, чем они их набивают, битым кирпичом, что ли…

— А ты фея?

— Ага, фея.

— А ты можешь пони оживить?

Смотрю на плюшевую лошадку в углу, чуть виднеется в темноте.

— Не-а.

— А можешь сделать, чтобы мы сейчас полетели… далеко-далеко.

— Нет.

Ветер чуть колышет занавески, шепчется с деревьями в зимнем саду, вот как сделано, все как настоящее…

— А какая же ты фея?

— А такая. А я так сделаю, чтобы ты не… — хочу сказать, не умер, спохватываюсь: — Не болел.

— А болеть плохо.

— Плохо.

— А все бегают, а мама мне говорит, низ-зя…

— А теперь будет можно…

Желудок беспокойно ворочается внутри, сражается с какими-то морскими драконами и кракозябрами, чем они там меня накормили за ужином… Смотрю на мальчика — спит, прикрыл глазешки — осторожно тянусь к куртке, за таблетками…

Спасибо этому дому, пойду к другому.

Вот это уже слишком — падают передо мной на колени, мать снова грозно окликает сына, чтобы он тоже упал. Нда-а, с такой мамочкой поживешь, точно заболеешь… А сколько всего мне надавали, полная машина, не поймешь чего, есть не переесть, носить не переносить. Эт-то что…

— Ну чего смотришь, красавица, садись, довезу.

Даже с шофером… приглядываюсь к шоферу, как бы Петровский мне этого шофера не подослал… Китайцы кивают, ага, похоже, давно они этого водилу знают, рекомендуют…

— Да не боись, третий год летуны вожу, не расшибемся чай… можешь даже и не пристегиваться, повезем как по рельсам.

Сажусь. Дергаю дверцу, не закрывается, эт-то что, автоматическая, что ли… высший класс. Летун выползает из-под купола в жар пустыни, взмывает над мертвой равниной.

Петровский, ты меня не возьмешь.

Я никогда не буду служить тебе одному.

Хоть всю пустыню — от северного полюса до южного — перебери по песчинкам, не найдешь меня, одну-единственную песчинку в пустыне…

Меняю внешность — на этот раз не тычу куда попало, просматриваю каталог, выбираю какого-то мачо с горящими глазами, зря я его выбрал, кажется, какой-то актер, лицо известное…

— Ни фига… это у тебя как получилось?

Вот черт… только теперь понимаю — превратился на глазах у водилы, плакала моя конспирация.

— Да так…

— Ты где такому… выучился?

— Жизнь научит.

— А мне можно?

— А тебе зачем?

Фыркаю. Может, сам поймет, что не можно.

— А это у тебя… от рождения?

— Яс-сное дело, а ты как думал.

— Да нет… Это… что у кого дома переночуешь, тому год жизни подаришь.

— От рождения.

— А как узнал?

— А так… под Рождество это было, еще голод такой стоял, у нас половина трущоб перемерла…

— Из трущоб, что ли?

— Да уж не под куполом рос… не в тепличке… Ну вот, я сам уже с голоду загибался… тут тормозит летун, я к нему, по-привычке ручонку тяну, жрать охота, водила выходит, — садись, малец. А в летуне старик дряхлый кашлем заходится, видно, что жить недолго осталось… Он, видно, грехи замаливать решил, вот меня и подобрал. Переночевал я у него, а он утром здоровый проснулся…