Станислав Михайлов - Жемчужина

— Пойдем дальше? Или пустишь меня вперед?

— Зачем тебя?

— Ну… Почувствуешь себя главным… Это же важно для мужчины? — в голосе опять лукавство. Такое впечатление, что она чуток пьяна. Правда, алкоголь на Катю действует слабо и лишь вызывает сонливость, не влияя на рассудок. Наркотик какой-то? Могли же нам дать что-то такое, чтобы мы отключились, и перетащить сюда…

Слово «наркотик» показалось мне очень странным. Словно чужим. Оно не сходило с языка, а неуклюже ворочалось на нем. Его было бы непросто произнести.

«Сэндвич» — напомнила память, и я остановился так резко, что Катя влетела мне в спину, слегка стукнувшись о мой затылок.

— У, Пол… Губу разбила, кажется… Точно…

Сердце упало в пятки, и теперь, едва слышное, тревожно билось где-то там, на уровне песка, боясь выдать свое присутствие.

— По-ол… — Катин голос чуть дрожит. Ага, она тоже заметила. — По-ол… А почему… Ты присел?

— Нет, Катя, я не присел, — ответил я так спокойно, как смог. — Ты, похоже, выше меня ростом. Произнеси слова: «наркотик», «сэндвич», «скафандр»?

Но ответ уже не требовался. Я только что произнес их сам, слушая собственными ушами.

— Мы на каком языке говорим? — Катины руки ощупали мою голову, плечи, грудь… — Пол, это не твое тело. Ксената?

— Надеюсь… — пробормотал я, и, в свою очередь, ощупал ее. Где же твои локоны, Катя? А грудь… Какое знакомое ощущение… Это тело уже когда-то было под моими руками, но…

— Лиен? Тело Лиен? — Катя почувствовала мое смятение.

— Думаю, да. И ее голос.

Катя нервно рассмеялась.

— Представляешь, я ни разу не коснулась своей головы.

— У нее нет такой привычки?

— Должна быть. Она же долго жила как дикарь…

— Как-как?

— Ой… Забавно, некоторые слова подставляются сами, но так… я бы не сказала так… варвар. С прической, в общем. Шикарные темно-каштановые волосы. Ксената встретил ее такой… Господи…

Я тоже почувствовал это. Как сход лавины, как прорыв долго копившейся воды, разрушающий дамбу, как подземный ключ, выбившийся на волю, в меня хлынули воспоминания. Вот я бултыхаюсь в ласковом море Гем, и солнце садится за горизонт, а вот уже забираюсь в заросли серпарид, чтобы спрятаться от голодных рвачей…

Жизнь Ксенаты не прошла передо мной подобно стереофильму — она накрыла меня одновременно всеми своими деталями и подробностями, и ноги мои подкосились.

Тишина. Темнота.

Я пошарил рукой и коснулся обнаженного бедра…

Это уже было?

Нет, не совсем это. К моей влажной ладони прилепился песок.

Повернувшись, я приник к Катиной груди. Сердце бьется ровно. Дыхание глубокое.

Подполз повыше, стряхнул с рук песчинки и погладил ее щеку, лоб, лишенное волос темя. Поцеловал в губы. Сначала они казались неживыми, но вдруг дрогнули и ответили мне.

С большим трудом я заставил себя отстраниться.

— Катя. — осипший голос плохо слушался. — Лиен?

— Ксената? — донеслось в ответ. — Все получилось? Пол… Да?

— Не знаю. В голове бардак. Будто пчелы сошли с ума.

— У меня тоже… Будто у йови лопнула кора… — она тихонько хихикнула. Совсем не как Катя. Совсем как когда-то Нарт. Лиен проснулась окончательно.

Когда дерево йови перезреет, его кора разлетается от напора усиков, пружинками сжатых под ней в ожидании сезона дождя. Катя не знала этого. Я, кстати, тоже. Но я-то знал. Кто я теперь? Пол? Ксената? Ксенатопол? Полоксенат?

Я заржал в голос, как дикий конь. Ксенги не ржут.

— Катарсис, — донеслось из темноты брошенное Катей слово. Прозвучало оно как диагноз медицинской установки. — Меч свой огромный в ножны тогда опустил Ахиллес, покоряясь…

— Покоряясь?!

— Воле Афины, — успокоила она меня. — То есть моей. Хватит смеяться, таинне распугаешь.

— Они нам еще нужны? Кстати, почему свет погас?

— Если не нужны, что же, пугать их теперь? Неблагодарный.

— Свет…

— Откуда мне знать? Пластины выгореть не могли.

— Не могли…

— Или могли? — в голосе Кати-Лиен появилось сомнение.

— Оборотов двунадевять… Или двудевять… Черт их знает, какой там ресурс, может и лет на тысячу хватить…

— Мы тут столько провалялись? Без обновления?

— Не поймем, пока не выберемся. Кстати, заметь, наших друзей с крашеными головами нет.

— Прячутся? Сбежали?

— Стражи-то? — я хмыкнул. Храмовые стражи не покидают места службы до конца дней. И прятаться бы они не стали.

— Ну, да… Глупо.

— Катя, слушай свою вторую половину и давай ей побыть первой, не дави.

— Чья бы корова…

— Здесь нет коров, и молоко не доят. Табу.

— Попробовал бы ты подоить ксенги, — она звонко рассмеялась.

— Лучше валабора, но его не за что ухватить.

— Он же ящерица.

— Я и говорю, не за что. А тебе не кажется, что мы ведем себя так, будто нас обоих окунули в Стикс, как быстроногого Ахилла?

Молчание было мне ответом. Прикидывает, каково стать бессмертными?

А что, если мы умерли?

Я никогда всерьез не задумывался, что происходит при смерти человека. Дело казалось мне предельно ясным: умер и все. Сказки, понавыдуманные предками по обе стороны океана пустоты, обслуживали только их собственный страх перед умиранием. И многообразие версий о «жизни на том свете» свидетельствовало как раз в пользу предположения, что «тот свет» существует только в суеверных головах. Не боги сотворили людей — люди сотворили богов по образу и подобию своему. А другие люди воспользовались этим и создали системы поклонения и подавления, жертвоприношения и воздаяния — фактически, продавали воздух обманутым и порабощенным, брали в кредит их труд и почитание — но оплачивать не собирались. Не случайно родилась на Земле древняя поговорка, почти забытая ныне: «чем ближе к церкви — тем дальше от бога».

Но что же происходит с нами?

Пока речь шла только обо мне, можно было пытаться списать все на сумасшествие. Первоначально я так и поступал. Однако весомые доказательства указывали на то, что я вменяем, а виденное мною в марсианском прошлом — соответствует действительности. И едва ли моим безумием смогла бы заразиться Катя Старофф — всесторонне подготовленный, опытный и критически мыслящий лидер-инспектор Комитета Контроля — одна из старших должностей главной силовой структуры современной Земли. А Сильвия? Она же тоже видела…

Единственное остающееся разумным предположение, что нет ни Кати, ни Сильвии, ни, разумеется, Лиен, Жанны, Ксенаты… Никого нет. Вернее, все они — фантомы моего сознания, погруженного в обычный сон или по какой-то причине находящегося в саркофаге медицинской установки. Выдумка. Пшик.

И когда мне суждено проснуться, они могут выветриться из головы или, напротив, возвращаться в новых снах, даже свести меня с ума, если еще не свели. Потому что безумие — прекрасное объяснение всему и всегда. Шизофрения. Конечно, у нас уже давно не болеют ею. Но где это «у нас»? А весь мир, в котором я родился и вырос, не является ли выдуманным? Быть может, это просто болезнь? И лежу я, прикрученный веревками к железной кровати в лечебнице в каком-нибудь девятнадцатом веке… Как это тогда называлось? Смирительная рубаха? А иногда через меня пропускают электрический ток, пытаясь вылечить по сверхновой экспериментальной технологии. Какого-нибудь доктора Джефферсона… Почему бы и нет? Катей зовут сестру милосердия, Жанной — девочку из моего реального детства, Лиен и Ксената — выдуманы мною на почве романа Жюля Верна, прочтенного еще до приступа, или кто тогда писал… Герберта Уэллса?