Фредерик Пол - Врата. За синим горизонтом событий

Тут я вызвал Мортона и приказал ему подумать о возможности запатентовать и использовать кушетку.

Не очень романтичная реакция на романтичную мысль. Трудность заключалась в том, что я не был вполне уверен, с кем хочу быть связанным. Со своей дорогой женой, такой любимой, такой необходимой мне? Или с кем-то, кто гораздо дальше и до кого гораздо труднее добраться?

Я прожил долгий бразильский день, плавал в бассейне, загорал, съел роскошный обед, выпил бутылку вина, потом вызвал Альберта и спросил у него то, что действительно хотел узнать. «Альберт, где сейчас Клара?»

Он помолчал, набивая табак в трубку и хмурясь. «Джель-Клара Мойнлин, — ответил он наконец, — в черной дыре».

— Да. А что это значит?

Он виноватым тоном ответил: «Это трудно сказать. То есть трудно выразить в обычных терминах. И трудно, потому что я на самом деле не знаю. Не хватает данных».

— Постарайся.

— Конечно, Робин. Я сказал бы, что она в секции исследовательского корабля, который находится сразу за горизонтом событий сингулярности, которой вы достигли, то есть… — он небрежно взмахнул рукой, и перед ним появилась доска… — то есть на границе радиуса Шварцшильда.

Он встал, сунул трубку в карман своего мешковатого пиджака, взял кусок мела и написал формулу.

— Дальше этой границы свет не проходит. Вам это может представиться стоячим волновым фронтом, в который упирается свет. За него в черную дыру заглянуть невозможно. И из-за него ничего не может выйти. Символы G и М означают, конечно, гравитацию и массу, а такому опытному старателю, как вы, мне не нужно объяснять, что такое G в квадрате. Из тех данных, что вы привезли с собой, выходит, что данная конкретная дыра достигает шестидесяти километров в диаметре, что означает массу, примерно в десять раз превышающую массу Солнца. Может, я говорю больше, чем вы хотите знать?

— Немного, Альберт, — ответил я, ежась на лежанке. Я сам не знал, что хочу услышать.

— Может, вы хотите узнать, мертва ли она, — сказал он.

— Нет. Не думаю. Там, конечно, масса излучений и Бог знает какие силы разрыва. Но для ее гибели прошло слишком мало времени. Все зависит от ее угловой скорости. Возможно, она еще даже не осознала, что вы исчезли. Замедление времени, понимаете? Это следствие…

— Я понимаю, что такое замедление времени, — прервал я. И на самом деле понимал; у меня было такое ощущение, будто я сам живу в замедлившемся времени. — Мы можем что-нибудь узнать о ней?

— «У черной дыры нет волос», — серьезно процитировал он. — Мы называем это законом Картера-Вернера-Робинсона-Хокинга. Из него следует, что единственная доступная информация о черной дыре — это ее масса, заряд и угловой момент. Больше ничего.

— Если только ты не внутри нее, как она.

— Да, Робби, — согласился он, садясь и снова берясь за трубку. Долгая пауза. Пуф, пуф. Потом: — Робин?

— Да, Альберт.

Он выглядел смущенно, насколько может смущаться голографическая конструкция. «Я был не совсем откровенен с вами, — сказал он. — Из черной дыры может поступать информация. Но это приводит нас к квантовой механике. И ничего хорошего вам не дает. Не для ваших целей».

Мне не хотелось бы, чтобы компьютерная программа рассуждала о моих «целях». Особенно когда я сам в них не уверен. «Расскажи мне об этом!» — приказал я.

— Ну… мы на самом деле знаем очень немного. Это связано с первым принципом Стивена Хокинга. Он указывает, что черная дыра в некотором смысле имеет «температуру» — это особый тип излучения. Некоторые частицы могут убежать. Но не от таких черных дыр, которые интересуют вас, Робби.

— А от каких они могут сбежать?

— Ну, главном образом от маленьких. С массой, скажем, в гору Эверест. Субмикроскопические черные дыры. Не больше ядерной частицы. Они очень горячие, сотни миллиардов Кельвина и выше. Чем они меньше, тем сильнее квантовый туннельный эффект и тем они горячее, поэтому они все уменьшаются и раскаляются, пока не произойдет взрыв. А у больших не так. Там действует противоположная закономерность. Чем черная дыра больше, чем больше она к себе притягивает материи, восполняющей ее массу, и тем труднее проявиться туннельному эффекту и частице вырваться. Дыра, как у Клары, имеет температуру, вероятно, в сто миллионов Кельвина, что на самом деле очень немного, Робин. И все время охлаждается.

— Значит, из такой дыры вырваться невозможно?

— Насколько я знаю, нет, Робин. Это отвечает на ваш вопрос?

— Да, на время, — сказал я и отпустил его. Но на один вопрос я все не получал ответа: почему, говоря о Кларе, он называет меня Робби?

Эсси пишет хорошие программы, но мне начинает казаться, что они накладываются друг на друга. Когда-то у меня была программа, которая время от времени называла меня детскими именами. Но это была психоаналитическая программа. Я напомнил себе, что нужно поговорить с Эсси, чтобы она внесла изменения в программы, потому что сейчас мне услуги Зигфрида фон Аналитика совсем не нужны.

Временный кабинет сенатора Прагглера размещался не в башне Корпорации, а на 26 этаже здания магистратуры. Знак вежливости со стороны бразильского конгресса по отношению к коллеге; лестный знак: кабинет всего на два этажа ниже крыши. Встав на рассвете, я тем не менее на несколько минут опоздал. Я провел время, бродя по утреннему городу. Нырял под мосты подземки, выходил на стоянках, блуждал без всякой цели. Я все еще находился в замедленном времени.

Но Прагглер, энергичный и улыбающийся, вырвал меня из него. «Замечательные новости, Робин! — воскликнул он, вводя меня в кабинет и заказывая кофе. — Боже! Как глупы мы были!»

На мгновение я подумал, что Боувер отозвал свой иск. Это показывает, насколько я был глуп: он говорил о последней передаче с Пищевой фабрики. Так долго разыскиваемые книги хичи оказались всем известными молитвенными веерами. «Я думал, вы об этом уже знаете», — извинился он, закончив свой рассказ.

— Я прогуливался, — ответил я. Неприятно слушать от другого нечто такое важное о моем собственном предприятии. Но я быстро пришел в себя. «Мне кажется, сенатор, — сказал я, — что это хорошее основание для отмены судебного запрета».

Он улыбнулся. «Знаете, я так и думал, что это придет вам в голову. Как вы себе это представляете?»

— Ну, мне это кажется ясным. Какова главная цель экспедиции? Знания о хичи. И теперь мы узнаем, что окружены этими знаниями, их нужно только подобрать.

Он нахмурился. «Мы еще не знаем, как декодировать эти проклятые штуки».

— Узнаем. Теперь, когда мы знаем, что это такое, разберемся. Мы получили откровение. Остальное — работа специалистов. Мы должны… — я смолк на середине фразы. Я уже хотел сказать, что сейчас надо скупать все имеющиеся на рынке молитвенные веера, но идея слишком хороша, чтобы делиться ею даже с другом. Я переключился. — Мы должны быстро получить результаты. Теперь экспедиция Хертеров-Холлов — не единственная важная проблема, поэтому рассуждения о национальных интересах утрачивают свой вес.