Клайв Льюис - Космическая трилогия [сборник]

— Да, Уарса.

— Пусть тогда этого толстого хнау отведут в гостиницу и опустят его голову в холодную воду. Много раз, и побольше воды. Потом приведите его назад. А мы тем временем должны позаботиться о мертвых хроссах.

Уэстон не совсем понял, что говорил голос, — он все еще пытался определить его источник. Но когда его подхватили и повлекли куда-то сильные руки хроссов, он испытал настоящий ужас. Рэнсом хотел крикнуть ему вслед что-нибудь ободряющее, но Уэстон сам вопил так, что все равно ничего бы не услышал. Он смешивал английский с малакандрийским, и последнее, что услышал Рэнсом, был пронзительный крик:

— Поплатитесь за это… пиф! паф!.. Рэнсом, ради Бога… Рэнсом! Рэнсом!

— А теперь, — сказал Уарса, когда настала тишина, — давайте почтим моих мертвых хнау.

При этих словах десять хроссов вышли вперед к носилкам. Они подняли головы и, хотя никто не подавал им знака, начали петь.

При знакомстве с новым искусством бывает момент, когда то, что вначале казалось бессмысленным, приподнимает край завесы над тайной, и один мгновенный взгляд на скрытые внутри неистощимые возможности повергает вас в восторг, с которым не может сравниться никакое последующее, сколь угодно искушенное, понимание частностей. Для Рэнсома настал такой момент в постижении малакандрийского пения. Он понял, что эти ритмы порождены иною кровью, чем наша, быстрее бьющимся сердцем и более горячим внутренним жаром. Узнав и полюбив этот народ, он начинал слышать музыку их ушами. С первыми тактами гортанной погребальной песни перед ним возникли образы колоссальных масс, перемещающихся на немыслимых скоростях, пляшущих гигантов, обещания вечного утешения в вечной скорби, и еще чего-то неясного, но бесконечно близкого, и его душа исполнилась благоговения, как будто врата рая открылись перед ним.

— Пусть уйдет тело, — пели хросса. — Пусть уйдет, растворится, и не станет его. Урони, освободи его, вырони тихо, как пальцы склонившегося над гладью пруда роняют камень. Дай ему упасть, опуститься, распасться. Там, под поверхностью, ничто не мешает плавному опусканию, ибо в воде нет слоев: едина и нераздельна эта стихия. Отправь его в путь, из которого не возвращаются. Дай опуститься ему, и из него поднимутся хнау. Это вторая жизнь, другое начало. Откройся, о цветной мир, неведомый, безбрежный. Ты второй, ты лучший; этот — первый, немощный. Когда внутри миров был жар, в них рождалась жизнь, но то были бледные цветы, темные цветы. Мы видим их детей — они растут вдали от солнца, в местах печальных. Потом небеса дали начало другим мирам: в них высоко взбирающиеся вьюны, ярковолосые леса, ланиты цветов. Первое — темное, второе — ярче. Первое — порождение миров, второе — солнца.

Вот примерно то, что Рэнсому удалось запомнить и перевести. Когда песнь закончилась. Уарса сказал:

— Рассыплем движения, которые были их телами. Так рассеет и Малельдил все миры, когда истощится первое, немощное.

Он дал знак одному из пфифльтриггов, и тот сейчас же поднялся и подошел к покойникам. Хросса, отступив шагов на десять, опять запели, но тихо, почти неслышно. Пфифльтригг дотронулся до каждого из мертвецов небольшим, стеклянным или хрустальным на вид предметом, затем по-лягушачьи отпрыгнул. Ослепительная вспышка света заставила Рэнсома зажмуриться, и тут же он почувствовал, будто в лицо ударил сильный ветер, но лишь на долю секунды. Потом все стихло, а гробы оказались пусты.

— Господи! Как бы эта штука пригодилась на Земле! — сказал Дивайн Рэнсому. — Представляешь, убийце уже не надо будет думать о том, куда девать труп!

Но Рэнсом думал о Хьои и не ответил ему. Да он и не успел бы ничего сказать — в этот момент показались стражи, ведущие злосчастного Уэстона, и в их сторону обратилось всеобщее внимание.

Хросс, возглавлявший процессию, был совестливый и сразу начал беспокойно объясняться.

— Надеюсь, мы поступили правильно, Уарса, — сказал он. — Но мы не уверены. Мы окунали его головой в холодную воду семь раз, а на седьмой раз с головы что-то упало. Мы подумали, что это его верхушка головы, но тут увидели, что это покрышка из чьей-то кожи. Потом одни стали говорить, что мы уже исполнили твою волю, окунули семь раз, а другие говорили — нет. Тогда мы еще семь раз окунули. Надеемся, все правильно. Существо много разговаривало, особенно между вторыми семью погружениями, но мы ничего не поняли.

— Вы сделали очень хорошо, Хноо, — сказал Уарса. — Отойдите, чтобы я его видел. Я буду говорить с ним.

Стражники распались на обе стороны. Бледное лицо Уэстона покраснело от холодной воды, как спелый помидор, а волосы, не стриженные с тех пор, как он прибыл на Малакандру, прямыми гладкими прядями прилепились ко лбу. С носа и ушей стекала вода. Зрители, не знающие земной физиогномики, не поняли, что выражает это лицо, но именно так выглядел бы храбрец, который очень страдает и скорее стремится, чем опасается столкнуться с самым худшим, а может, даже готов навлечь его на себя. Чтобы объяснить его поведение, вспомним, что в это утро он уже вынес все ужасы приготовления к мученичеству и четырнадцать холодных душей. Дивайн знал своего приятеля и прокричал по-английски:

— Спокойно, Уэстон. Эти черти способны расщепить атом, если не хуже того. Говори с ними осторожно, не пори ерунды.

— Ха! — сказал Уэстон. — Ты теперь у них за своего?

— Тихо, — раздался голос Уарсы. — Ты, Плотный, Густой-Непроходимый-Глупец, ничего не рассказал мне о себе, и я сам тебе расскажу. В своем мире ты хорошо разобрался в телах и смог сделать корабль, способный пересечь небеса; но во всем остальном у тебя ум животного. Когда ты в первый раз пришел сюда, я послал за тобою, желая оказать тебе честь. Ты же испугался, ибо ты темен и невежествен, и решил, что я желаю тебе зла, и пошел, как зверь против зверя другой породы, и поймал в ловушку этого Рэнсома. Ты собирался предать его злу, которого боялся сам. Увидев его здесь, ты хотел второй раз отдать его мне, чтобы спасти себя. Вот как ты поступаешь со своим собратом. А что ты предназначил моему народу? Ты уже нескольких убил. Пришел ты, чтобы убить всех. Для тебя все равно, хнау это или нет. Сперва я думал, что тебя заботит только, есть ли у существа тело, подобное твоему; но у Рэнсома оно есть, а ты готов убить и его так же легко, как моих хнау. Я не знал, что Порченый столько натворил в вашем мире, и до сих пор я не могу этого понять. Будь ты моим, я бы развоплотил тебя, здесь, сейчас. Не безрассудствуй; моею рукою Малельдил творит и большее, и я могу развоплотить тебя даже там, на самой границе твоего мира. Но пока я еще не решил. Говори. Я хочу увидеть, если ли у тебя хоть что-нибудь, кроме страха и смерти, и страсти.