Клайв Льюис - Космическая трилогия [сборник]

Уэстон обернулся к Рэнсому.

— Вижу, — сказал он, — что для своего предательства ты выбрал самый ответственный миг в истории человечества.

Затем он повернулся к голосу.

— Знаю, ты убить нас, — сказал он. — Мне не страх. Другие идут, делают этот мир наш.

Дивайн вскочил и перебил его.

— Нет, нет, Уарса! — закричал он. — Ты слушать нет его. Он очень глупый человек, он бред. Мы маленькие люди, только хотим кровь капли Солнца. Ты дать нам много кровь капли Солнца, мы уйти в небо, ты нас видеть никогда. И все. Ясно?

— Тихо, — сказал Уарса. Почти неуловимо изменился свет, если можно было назвать светом то, откуда шел голос, и Дивайн съежился и снова упал на землю. Когда он опять сел, он был бледен и дышал тяжело.

— Продолжай, — сказал Уарса Уэстону.

— Мне нет… нет… — начал Уэстон по-малакандрийски, но запнулся. — Ничего не могу сказать на их проклятом языке!

— Говори Рэнсому, он переложит на наш язык, — сказал Уарса.

Уэстон сразу согласился. Он был уверен, что настал его смертный час, и твердо решился высказать все, что хотел (только это и оставалось вне его науки). Он прочистил горло, встал в позу оратора и начал:

— Быть может, я кажусь тебе грубым разбойником, но на моих плечах судьбы будущих поколений. Ваша первобытно-общинная жизнь, орудия каменного века, хижины-ульи, примитивные лодки и неразвитая социальная структура не идут ни в какое сравнение с нашей цивилизацией — с нашей наукой, медициной и юриспруденцией, нашей армией, нашей архитектурой, нашей торговлей и нашей транспортной системой, которая стремительно уничтожает пространство и время. Мы вправе вытеснить вас — это право высшего по отношению к низшему. Жизнь…

— Минутку, — сказал Рэнсом по-английски. — Я больше не смогу в один прием.

Повернувшись к Уарсе, он начал переводить, как мог. Ему бывало трудно, он не был доволен, и получилось примерно так:

— У нас, Уарса, есть такие хнау, которые забирают еду и… и вещи у других хнау, когда те не видят. Он говорит, что он — не такой. Он говорит, то, что он сейчас делает, изменит жизнь тем нашим людям, которые еще не родились. Он говорит, что у вас хнау одного рода живут все вместе, а у хроссов копья, которые у нас употребляли очень давно, а хижины у вас маленькие и круглые, а лодки маленькие и легкие, как у нас раньше, и у вас только один правитель. Он говорит, что у нас по-другому. Он говорит, что мы много знаем. Он говорит, что в нашем мире тело живого существа ощущает боль и слабеет, и мы иногда знаем, как это остановить. Он говорит, что у нас много порченых людей, и мы их убиваем или запираем в хижины, и у нас есть люди, которые улаживают ссоры между порчеными хнау из-за хижин, или подруг, или вещей. Он говорит, что мы знаем много способов, которыми хнау одной страны могут убивать хнау другой страны, и некоторые специально этому учатся. Он говорит, что мы строим очень большие и крепкие хижины — как пфифльтригги. Еще он говорит, что мы обмениваемся между собой вещами и можем перевозить тяжелые грузы очень быстро и далеко. Вот почему, говорит он, если наши люди убьют всех ваших людей, это не будет поступком порченого хнау.

Как только Рэнсом кончил, Уэстон продолжал:

— Жизнь величественней любой моральной системы, ее запросы абсолютны. Не согласуясь с племенными табу и прописными истинами, она идет неудержимым шагом от амебы к человеку, от человека — к цивилизации.

— Он говорит, — начал Рэнсом, — что живые существа важнее вопроса о том, порченое действие или хорошее, — нет, так не может быть, он говорит, лучше быть живым и порченым, чем мертвым… нет, он говорит… он говорит… не могу, Уарса, сказать на вашем языке, что он говорит. Но он все говорит, что только одно хорошо: чтобы было много живых существ. Он говорит, что до первых людей было много других животных, и более поздние лучше, чем более ранние; но рождались животные не оттого, что старшие говорят младшим о порченых и хороших поступках. И он говорит, что эти животные совсем не знали жалости.

— Она… — начал Уэстон.

— Прости, — перебил Рэнсом, — я забыл, кто она.

— Жизнь, конечно, — огрызнулся Уэстон. — Она безжалостно ломает все препятствия и устраняет все недостатки, и сегодня в своей высшей форме — цивилизованном человечестве, — и во мне как его представителе она совершает тот межпланетный скачок, который, возможно, вынесет ее навсегда за пределы досягаемости смерти.

— Он говорит, — продолжал Рэнсом, — что эти животные научились делать многие трудные вещи, кроме тех, которые не смогли научиться; и те умерли, и другие животные не сожалели о них. И он говорит, что сейчас самое лучшее животное — это такой человек, который строит большие хижины и перевозит тяжелые грузы, и делает все остальное, о чем я рассказывал; и он — один из таких, и он говорит, что, если бы все остальные знали, что он делает, им бы понравилось. Он говорит, что если бы он мог всех вас убить и поселить на Малакандре наших людей, то они могли бы продолжать жить здесь, если бы с нашим миром что-нибудь случилось. А потом, если бы что-нибудь случилось с Малакандрой, они могли бы пойти и убить всех хнау в каком-нибудь другом мире. А потом — еще в другом, и так они никогда не вымрут.

— Во имя ее прав, — сказал Уэстон, — прав или, если угодно, во имя могущества самой Жизни я готов, не дрогнув, водрузить флаг человека на земле Малакандры: идти вперед шаг за шагом, вытесняя, где необходимо, встреченные низшие формы жизни, заявляя свои права на планету за планетой, на систему за системой до тех пор, пока наше потомство — какую бы необычную форму и непредсказуемое еще мировоззрение оно ни приобрело — не распространится по Вселенной везде, где только она обитаема.

— Он говорит, — перевел Рэнсом, — что потому это и не будет порченым поступком, то есть он говорит, так можно поступить — ему убить всех вас и переселить сюда нас. Он говорит, что ему не будет вас жалко. И опять он говорит, что они, видимо, смогут передвигаться из одного мира в другой, и всюду, куда придут, будут всех убивать. Думаю, теперь он уже говорит о мирах, вращающихся вокруг других солнц. Он хочет, чтобы существа, рожденные от нас, были повсюду, где только смогут. Он говорит, что не знает, какими будут эти существа.

— Я могу оступиться, — сказал Уэстон, — но, пока я жив и держу в руках ключ, я не соглашусь замкнуть врата будущего своей расы. Что там в этом будущем — превыше нашего сегодняшнего знания, непостижимо для воображения. Мне достаточно того, что есть нечто превыше.

— Он говорит, — перевел Рэнсом, — что он не перестанет все это делать, пока вы не убьете его. Он не знает, что станется с рожденными от нас существами, он очень хочет, чтобы это с ними стало.

Уэстон, закончив свою речь, инстинктивно оглянулся, ища стул. На Земле он обычно плюхался на стул, когда начинались аплодисменты. Но стула не было, а он не мог сидеть на земле, как Дивайн, и скрестил руки на груди.