Елена Крюкова - Беллона

На самом деле вождь стоял далеко, и лицо его было в слепых вихрениях снега неразличимо. Рядом со Сталиным навытяжку стояли люди. Военные? Штатские? Девочке было все равно. Это были взрослые люди, и они играли в свою игру. Только война не была игрой. Она касалась их всех. Людей, зверей, птиц. Детей.

Товарищ Сталин сказал - враг не возьмет Москву. Никогда. Что он скажет сейчас?

Ника напрягла шею, выпрастывая ее из шали и шарфов. Площадь перед ней заслонили люди - они все подходили и подходили, и девочка путалась у них под ногами, ее отталкивали, затирали, ей отдавливали сапогами и башмаками ноги, и подшитые свиной кожей валеночки все скользили и скользили по наледи, и все стреляла и стреляла в лицо белая дробь пороши. Как увидеть? Как запомнить? Она же не видит ничего!

Девочка, как собачка, стала юрко, скользко, деликатно пробираться ближе, ближе к брусчатке, по которой шли солдаты, ныряя между расставленных широко ног, проскальзывая под шинелями и ватниками, протискиваясь между широких обтрепанных брючин и модных довоенных каракулевых шуб. Снег лупил наотмашь, метель разъярялась. По краю площади, как по ободу замерзшего черного озера, шел молодой солдат с винтовкой наперевес.

Девочка выкатилась мохнатым колобком чуть не под ноги марширующим, и солдат этот, почуяв девчонку рядом, как зверька, внезапно и резко обернул голову - и глаза ребенка натолкнулись, наткнулись на глаза рослого парня в теплой армейской ушанке, с торчащими из-под синего цигейкового меха белыми, сивыми бритыми висками.

Светлые ледяные глаза парня все мгновенно схватили - и запомнили: и шаль крест-накрест, и козий белый шарфик, выбившийся из-под воротника, и валенки-утюжки; и эти светлые, небесные глаза - две незабудки, два цветка.

И не крикнуть ничего. И даже не подмигнуть. Не остановиться.

Шаг. Чеканный шаг. Печатать шаг. Ать-два, ать-два.

А девчонка смотрит. Глаз не отрывает.

Ника впилась в парня глазами - сердце из глотки опять вкатилось под ребра, и она стала слышать его громкий стук и гул. Музыка медно, железно лязгала, истошно кричала. Музыка превращалась из меди в огонь, из огня - в хруст льда и молчанье снега. Девочка отводила снег от лица, как свадебную фату. Разворачивала белую пеленку метели, чтобы схватить и прижать к сердцу ребенка. Война навсегда оставит тебя девочкой, девочка, знаешь?! Не мечтай ни о чем. Слушай рев оркестра. Гляди на героев. Они уходят тебя защищать, и бабушку твою.

Из репродуктора гремел над площадью голос:

- Враг рас-считывал на то, што после перваго жи удара наша армия будит рас-сэяна, наша страна будит па-ставлена на ка-лени. Но враг жэстока пра-считался! Нэсматря на врэменные неуспэхи, наша армия и наш флот геройски ат-бивают атаки врага на пратяжэнии всэго фронта!

Девочка уже видела спину солдата. Он шел, чеканя воинский, строгий шаг, и под подошвами его сапог плавился снег. "Оглянись!"- просила она всей душой, и парень, быстро и резко, будто равнялся в строю, повернул голову и еще раз поглядел на девочку через плечо.

Глаза ударили. Глаза пронзили. Глаза оттолкнули и вобрали. Глаза поклялись. Глаза засмеялись. Глаза заплакали. Глаза крепко выругались. Глаза обняли. Глаза поцеловали. Глаза родились. Глаза умерли. Глаза запомнили. Глаза забыли.

И только затылок в туго напяленной на башку ушанке, мал размер, да придется терпеть, какой уж выдали, качался в хлещущих белых веревках, в молочных потоках метелицы уже за полшага, уже за десять шагов, уже впереди, уже еле видать, уже таял, уже заслонялся другими солдатскими головами в ушанках и касках, штыками винтовок, - а вот уже и конница пошла, уже зацокали атласные кони по мостовой - тут людей кормить нечем, да как же нам, советским людям, военных-то коней-то прокормить?! ах, красавцы! - и тащили кони тачанки, и грозно торчали из белой живой пелены пулеметные стволы, - люди показывали людям искусство смерти, резцы и кисти, пилы и молотки смерти показывали люди людям: вот, глядите, какие мы бравые, как много у нас хорошего и славного оружия, да разобьем мы врага в пух, косточки от него куриной не оставим! - и наплывал, катился из клубящихся серых туч страшный, подземный гул: танки шли, и девочка сжалась, подняла под шубкой плечи, крепко прижала к животу руки в поярковых варежках - она знала, что танк наедет - раздавит гусеницами в красную лепешку, не успеешь оглянуться, - и заливал гул горячим свинцом уши, и кричали люди: ура-а-а-а! - и качались, взрывались алым, золотым огнем знамена в руках у знаменосцев в строю, и, когда один танк вдруг забуксовал, из толпы ринулись люди - толкать тягач, не дать параду остановиться!

И глядела девочка во все глаза, как люди плечами своими, руками толкали разом вставший посреди Красной площади танк. Девочка шептала, вслух читая надпись на его стальном боку: "За Родину!".

Внезапные слезы застлали ей глаза. Изнутри обдало кипятком неистовой гордости. Мы победим, шептала она себе, мы победим! Такое оружие! Такие солдаты! Она внезапно стала гордой и взрослой. Детство улетело голубем. Парило над головой. Она сдернула зимнюю вязаную шапку и бросила ее в воздух, а поймать не сумела, и шапка, старательно и любовно связанная бабушкой Шурой, позорно свалилась ей под ноги, в снег. Девочка стояла с голой головой и не поднимала шапку. Танк грохотал мимо нее. Она махала рукой танкисту в башне. Может, он увидит ее. Запомнит ее.

Восторг народа нарастал. Танковый гул залил все вокруг - людей, площадь, небо, мостовую, Кремль, Мавзолей, тех, кто на трибуне, и тех, кто внизу. Люди обнимались и целовались. Мокрые лица, щеки ввалились; улыбки режут тесаками черноту и белизну. Сжатые кулаки тяжелее булыжника. Победим! Другого пути у нас нет!

И внезапно музыка оборвалась.

Умерла.

Медная тарелка с размаху в снег полетела. Утонула.

Девочка, посреди плачущей от радости толпы, опустилась на корточки в снег.

Так сидела на снегу - серой, мохнатой вороной.

Ее пинали. Через нее переступали. Ее окликали: эй, что расселась! Кончился парад!

Ее гладили по голой голове: девочка-девочка, а где твоя шапочка? Потеряла?

Кто-то закутал ей голову чужим шарфом. Чужой запах плыл ей в ноздри, и она узнала его. Одеколон "Шипр". "Шипром" мазал, когда побреется, красную шею ее отец.

А мама душилась всегда "Красной Москвой", и пудрилась пудрой "Метаморфозы".

Ее отец и ее мать воюют. Оба на фронте. Ушли ополченцами.

Бабушка ночами плачет в спаленке, а потом встает и полночи стоит у окна, перебирает концы козьего платка.

Голоса, руки, сапоги, лица! Почему народ не расходится? Кричат: не расходись, люди! По сто грамм дадут! В честь праздника!

Надо идти, Ника. Надо уходить отсюда. Ты увидела, что хотела. Глазки твои все запомнили.