Елена Крюкова - Беллона

- Ты... ты это... знаешь что? Давай...

Иван сам не знал, как это слово слетело у него с языка.

- Беги!

И стволом автомата махнул вдаль

- Беги, парень! Шнель! Шнель!

Гюнтер, глядевший мимо Ивана, в белый простор, перевел на Ивана страшные зрачки.

- Беги? Вас ист...

Понял.

Опустил руки.

Не верил.

Покачал головой: нет. Не побегу.

"Побегу, а ты выстрелишь мне в спину!"

"Не выстрелю. Беги!"

Говорили глазами.

Гюнтер посмотрел на свои босые ноги. Опустил руки.

Поднял ногу и ударил себя по голой ступне.

"Я замерзну в одном белье и босой".

"Стой! Сейчас!"

Иван бросил на снег автомат. Гюнтер глядел, как русский сумасшедший солдат раздевается перед ним на морозе. Стаскивает с плеч шинель. Сдергивает сапоги. Один сапог, другой. Размотал шарф и тоже швырнул ему. Гюнтер поймал. Понюхал. Шарф пах женщиной.

Перед Гюнтером на снегу лежало обмундирование. Иван, в портянках, теперь переступал на снегу точно так же, как босой Гюнтер.

- Давай! - дико завопил. - Одевайся, мать твою за ногу!

Гюнтер глядел на ворох солдатской одежды на резучем, колком снегу.

Снег искрился ярче звезд. Глаза слепли.

Осторожно, не сводя глаз с Ивана, наклонился.

Автомат лежал рядом. Можно было его схватить.

И дать очередь по Ивану.

"Я не схвачу оружие. Я не убью тебя".

"И я тебя не убью. Давай живей! А то сдохну я тут, на морозе!"

"Тебя так и так расстреляют, - сказал глазами Гюнтер, натягивая сапог. - Твои командиры".

"Ну и пусть. Пусть! Что сделалось, то сделалось! Назад пути нет!"

"Ты прав. Назад пути нет".

Гюнтер натянул второй сапог и наклонился за шинелью.

Надел шинель, влез руками в рукава.

Теперь стояли друг против друга: один одетый, другой в исподнем.

Иван захохотал.

Он хохотал под звездами, закидывая голову, касаясь затылком шеи, хохотал безумно, взахлеб, до слез. Так же резко оборвал смех.

В гробовой тишине на них сыпались звезды.

Гюнтер показал глазами на автомат.

"А можно?"

"Совсем обнаглел, парень. Это мой автомат. Пусть меня из него и расстреляют. Мне выдала это оружие моя армия. А ты шуруй отсюда. Пока я не передумал".

- Пока я не передумал, - сказал Иван вслух губами изо льда.

Гюнтер напоследок вонзился зрачками в зрачки Ивана. Глубоко, жадно. Проткнул ему глазами глаза - до кости. Что под черепом врага? Какие мысли?

"Не убьешь? Когда побегу?"

"Не убью. Если бы хотел - давно бы уж убил".

Гюнтер повернулся. Побежал неуклюже, приминая вражескими сапогами белый чистый снег. Снег хрустел под сапогами и проваливался, и Гюнтер тонул ногой глубоко, чертыхался и вытаскивал ногу из снега, как из рассыпанной муки. Тропы не было. Расстилалась снежная целина. Он бежал, куда глаза глядят. А глаза не глядели. Он бежал зажмурившись, повторяя немыми губами: "Я жив. Жив. Он пока не стреляет. Не стреляет. Не стре..."

Встал. Обернулся. Смешная белая фигура Ивана, в исподнем и в грязных портянках, маячила в белой пустыне. Черное небо рушилось, хохотало, показывало все зубы-звезды. Это смерть Ивана смеялась над ним. Над его глупостью. Над его жалостью.

- Расстреляют тебя, - сказал небу и снегу Гюнтер, согнулся, будто пули свистели над головой, и опять побежал.

Он не знал: он бежит к реке. Земля клонилась вбок и влево, и он бежал по склону земли, понимая: снег падает и осыпается, и здесь овраг, а может, он спрячется за холм, и никто его не увидит. Где его часть? Где его офицеры и солдаты? Они давно уже передислоцировались. Куда же он, дурья башка, мчится? Летит? Ползет? Снег набивается в рот. Под сапогом уже не снег, а лед. Лед! Это берег.

- Берег, - прошептал Гюнтер. - О мой Бог, берег! Река!

В какой стороне солнце? Долго еще ждать зимнего рассвета. И он не знает, где восток, а где запад. Где север, а где юг. Он ничего не знает. Он даже не знает, что он остался жив. Русский солдат отпустил его. А может, это тоже сон? Или его расстреляли, а это такая странная жизнь на том свете?

На том свете белые простыни диких полей. Лупоглазые звезды. Круглые мишени планет. Медные пули метеоров. Ветер поднимает винтовку свою. Снежный танк грохочет и сминает все на своем пути. Зима порубит их всех, немецких солдат, в куски, в фарш для котлет, в морковку для супа мамы Изольды. Мама, я так хочу твоего супа. Мама, я голоден. Я так голоден. Я так хочу есть. Мама, я хочу есть, я хочу пить, значит, я у тебя еще жив.

Ивана не расстреляли только потому, что комвзвода орал, брызгая слюной: "У меня каждый боец на счету! Я понимаю, под трибунал, но я сам себе тут трибунал! И мне нужен боец, а не мокрое место! Выдать Макарову новую шинель и новые сапоги! Благодарите Бога, что он не отдал фашисту автомат!"

"Кого-кого благодарить, а? Не слышу!" - крикнул комроты, закуривая трубку. Трубка ходуном ходила в руках. Комвзвода подражал Сталину, такие же, как у Сталина, усы отпустил, и этого не скрывал.

"Что слышали!"

Иван стоял перед командирами в подштанниках. Губы его прыгали. Голову он не опускал.

- Расстреляйте меня, товарищ командир. Виноват я!

- Пошел вон! С глаз моих!

Иван глубоко вдыхал табачный дым.

Когда он слепым медведем вылез из командирской землянки, обнял сам себя руками за плечи и мелко трясся, подошла к нему Евстолия Ивановна, в одной руке держала шинель, в другой сапоги. Протянула Ивану.

- Вань... Это Петруши Синюкова. Не побрезгуй. Он у нас сегодня помер. Не спасли. Осип так и сказал: ранения, несовместимые с жизнью.

Иван взял амуницию из рук медсестры и сказал:

- Спасибо, Истолька.

И сел на снег. И плакал, обхватив руками шинель, как живого человека.

И солнце всходило.

[великий овраг]

Они гнали нас к Великому Оврагу.

Везли на грузовиках; гнали по пыльной дороге, наставляя дула автоматов, кололи штыками, чтобы мы шибче бежали.

Мы шли, не сопротивляясь. Меня это удивляло: ну почему мы молчим покорно, идем как коровы, как овцы, гуртом, перебираем ногами, бежим так послушно к смерти своей! - и никто, слышите, никто и не вырвется вон из смиренных рядов, все склоняют головы и идут, бегут, бредут, тащатся туда, где их будут убивать.

Люди будут убивать людей. Непредставимо.

И меня? И меня тоже!

Я крикнула: "Не хочу! Нет!" - и шагнула в сторону, чтобы вырваться вон из обреченной колонны, но меня за локоть схватила седая Сара Штыпель. "Деточка, не надо, - зашамкала старуха Штыпель, - ты уж лучше вместе со всеми, со всеми не так страшно, понимаешь? Понимаешь?!"

И тогда я поняла.

В толпе - не страшно. В толпе - среди своих. Вспомнила русскую пословицу: на миру и смерть красна. Я, еврейка Двойра Цукерберг, сейчас своя среди своих. Много нас тут. Я крикну, я заплачу, мне будет больно, страшно больно, а меня со всех сторон сожмут родные локти и плечи, на меня будут глядеть родные глаза. Глаза моего народа.