Елена Крюкова - Беллона

А теперь передо мною Великий Овраг.

И надо спеть. Последнюю песню. Слушай, мой народ!

Я наполнила сырым серым ветром легкие до отказа. Так долго вдыхала, что сама ветром стала. Оторваться бы, полететь над землей. Ты будешь лететь, а они - погибать?!

- Мэйдл, мэйдл, х'вил ба дир фрэйгн:

Вус кэн ваксн, ваксн он рэйгн?

Вус кэн брэнэн ун нит ойфхэрн?

Вус кэн бэйнкен, вэйнэн он трэрн?

На меня оглядывались. Рты от изумленья открывали. Глазами хлопали.

- Наришэр бохэр, вос дарфсту фрэйгн?

А штэйн кэн ваксн, ваксн он рэйгн...

Мальчик, что стоял передо мной, съежился и спрятал голову в ладони.

Мама! Папа! Изя! Все кончилось! Все!

- Тумбала-лала! Тумбала-лала! Тумбалалайка! Тумбала-лала... тумбала-лала...

Первую очередь по людям дал солдат в железной каске. Тучи на миг разошлись, из-под черноты брызнуло бешеное солнце, и я увидела его лицо.

Мальчишка. Веснушки! Русая прядь из-под каски! Парень! Пацан...

Ребенок. Он ребенок. На него надели каску и погнали на войну. Убивать.

- Тумбалалайка!

Люди оседали под пулями. Солдаты кричали: "Feuer! Feuer!" К небу взвились огненные крики. Я пела и не слышала себя. Голос огнем вытекал из меня. Мне важно было петь. Потому что когда поешь - не так страшно. Если бы я не пела, я бы завыла от страха. Согнулась бы, спрятала бы голову в колени, тряслась. А так - я стою. Стою на ветру. И даже пою! Нате, выкусите!

- Тумбалалайка... шпиль балалай...

Рядом кричали и плакали дети. Горячее толкнуло меня в плечо. Потом в грудь. Горячо и больно стало под правой лопаткой. "Вот и все", - подумала я, колени мои подломились, и, окруженная частоколом криков, подожженная ими со всех четырех сторон, с горящими волосами и солеными глазами, я стала падать, падать, падать на землю, на сырую землю, на влажную черную землю, и земля расступалась под моим худеньким детским телом, вбирала меня, вглатывала, всасывала, втягивала, - целовала.

Очнулась я на том свете.

На том свете сначала было так же темно и страшно, как на этом. Потом сквозь веки просочился свет.

Матица. Потолок. Из-под сруба солома торчит. Я думала, я на том свете буду в Раю, а оказалось - в хате.

Хата на том свете, какая ты прекрасная. Прямо как настоящая. И пахнет из печи борщом. И на столе, прикрытый рушником, лежит пирог. И краюха ржаного. И два вареных яйца. Я отсюда, на сундуке лежа, все вижу.

Сундук настоящий. А жизнь ненастоящая. Разве ангелы плачут? Разве херувимов и серафимов кормят горячим борщом из деревянной ложки, и капли льются по подбородку, обжигают шею?

Руки двигаются - от миски к моему рту, ото рта к миске. Голос надо мной раздельно, по слогам, как в школе на диктанте, говорит на ломаном русском:

- Эсть. Надо эсть. Боржч, яйки. Млеко. Их бин нихт доктор. Абер я знай, неделья нет, надо эсть. Кутшать! - Поправился. - Ку-сать.

Я повела глазами вбок и увидела, чуть выше и левее руки с миской борща, знакомую белобрысую башку, в веснушках лицо.

Рука поднялась сама, вне моей воли и моего разумения. Толкнула руку с миской. Миска полетела в угол хаты. Веселый звон. Красные пятна пролитого борща на плахах пола, на беленой стене печки. На военных портках солдата. Того самого, что убил меня.

- Прочь, - прохрипела я. - Ты мне снишься. Этого не может быть! Слышишь! Исчезни!

- Я связать ти руки, - терпеливо произнес белобрысый немец и наклонился, и поднял миску. - Связать руки и нох айнмаль кормить. Ти неделья лежать онэ эда. Ти надо эда. Ферштейст?

Я плюнула ему в лицо.

Он терпеливо и брезгливо вытер мой плевок чистым носовым платком. Упрятал платок в карман кителя. Да это вовсе не солдат, а офицер. Офицер ихнего проклятого Третьего Рейха. Он живет в этой хате? Убил хозяев и живет? Он не умеет варить борщ! Значит, тут люди!

- Эс ист рихтиг, - сказал мой палач печально и покорно. - Я тебе убивай, и ти я не... не...

- Не прощу, - жесткое слово смяло, изрезало мне губы.

- Не прощай, - подтвердил немец. - Голод? Эсть?

Желудок сводило. Я поняла его: я лежала тут неделю, видимо, в бреду, без лекарств, без еды. Он спас меня. Притащил сюда. Зачем?

- Зачем ты...

Я не могла говорить. Он все понял.

- Ти молодой. Я молодой. Молодой надо жить. Я сделай... - Бил себя в грудь, карябал ногтями китель. - Шаде... цу шаде. Жале... жаль?.. йа, йа, жаль...

- Тебе стало жалко меня, - и опять слова полоснули по губам.

- Йа, жаль-ко. Я быть жалько. Зольдатен уйти, и я вернуцца... и... взять ти на рука... и геен. Мит тебе. Дорт. Унд вир зинд хир. Здэзь.

- Чья это хата? - Я бессильно отвернула лицо. Теплые слезы обильно смачивали щеки, наволочка уже вся пропиталась мокрой солью. - Чья? Вер лебт хир? Загст ду мир...

- О, ду шприхст дейч!

- Найн. Их шпрехе идиш. Их бин юдин, ду зист.

- Их зее. Я видеть, ти бист юдин.

- Вы повели на расстрел всех евреев Подола. Вы хотите истребить всех евреев на земле?

Он прекрасно понял, что я спросила. Медленно встал. Я подумала - он подойдет к кровати и меня задушит. Он постоял надо мной, выдохнул, как пьяный, и подошел к печке. Засунул руки в ее жерело. Вытащил чугун с борщом, поставил на стол. Ложкой начерпал в миску еще борща. Вытащил из кармана солдатский нож. Отрезал кусок ржаного. Держа в одной руке хлеб, в другой - миску, опять подошел ко мне. Сел на край кровати.

- Эсть, - как машина, как заведенный, повторил.

И слезы потекли по моим щекам еще быстрее.

Он кормил меня, я послушно ела, а он повторял тихо, мешая немецкие и русские слова:

- Ти красивий фройляйн. Ти молодой. Ти надо живи. Живи! Их бин сво-латч, их бин палятч, я просиль у твой прости. Прости! Прости!

Я видела, как страшно, дико кривится его лицо. Как он силится не заплакать.

И все же я видела, как он плачет.

И, глотая теплый борщ и слезы вперемешку, чувствуя на своих губах свекольный и мясной вкус, давя языком разваренную картошку и лук, давясь вареной морковью, ловя губами ржаные земляные, теплые куски, я шептала ему, немцу, врагу, убийце, злому ребенку, неделю назад расстрелявшему меня холодно и расчетливо, а ведь не рассчитал, ведь пустил пулю чуть правее и чуть пониже сердца, и аорту не задел, а пуля навылет прошла, повредив легкие, и теперь мне трудно дышать, говорить, и плакать тоже трудно:

- Простила... Простила...

Круглые, карие, смоляные, черные, кипящие, пламенные.

Твои глаза. Ночные; яркие; яростные.

На смуглом нежном, гордом лице - глаза как два костра.

Горят; далеко видно.

Все ли видишь?

Да, все.

Все ли запомнишь?

Если не умру - запомню все и всем расскажу.

Кому - всем?

До кого - доживу.

[миша лиза и рыжий]

Меня по правде звали Мойше, это значит Моисей, но все на Подоле называли меня - Миша, и у меня был дедушка Ицхак, папа Рувим и мама Цыпа. Еще у меня были две сестренки и один братишка.