Елена Крюкова - Беллона

Ой, пишу про кровать, а ее-то у меня и нет, в общепринятом смысле. Есть такой топчан, я на помойке нашла, без ножек, но мягкий, на пружинах. Вот я на нем сплю. У меня отдельная комнатка, и у художницы Иры Гриб отдельная каморка, мы спим как барыни, а парни спят по четверо, по пятеро в комнате. Тут такая большая квартира, раньше была коммуналка, анфилады.

Тетя Ажыкмаа! Пишите мне: Москва, Центральный телеграф, до востребования, Померанской Елене Юрьевне. Буду надеяться, мое письмо до вас дойдет.

И пришлите мне, пожалуйста, фотографию вашей американской квартиры, мне интересно, как вы устроились, какая мебель у вас дома, и есть ли рояль, вы всегда о нем мечтали. Какие новые партии в театре вы сейчас танцуете?

Крепко, крепко целую вас, дядю Диму и Нику, как раньше, как всегда. Поцелуйте за меня ее фотографию. Я ее вижу.

[иван и гюнтер]

Языка допрашивали зря. Этот немецкий белобрысый гаденыш не сказал ничего. Зря трудился переводчик. Зря потел и разъярялся командир. Фашист молчал, зубы на крючок.

- Солдат Макаров!

- Так точно, товарищ командир!

- Расстрелять гада!

- А если это... ну, попытать?

- Еще только мне пытками заниматься не хватало! Раненого - пытать! Это - пусть они, гады, пытают! Я не унижусь до такого! Пошел он... Пошел - ты! Быстро! Пока я не передумал и не отправил его в штаб! Мозолит он глаза мне!

Иван вошел в больничную землянку. На лавке, скрючившись, сидел Гюнтер.

О чем думал белобрысый немец?

О том, что лучше бы он погиб в бою?

Или о том, как хочется жить?

Иван ткнул Гюнтера прикладом в спину: давай, шевелись! Немец покосился на автомат в руках Ивана, но не встал с лавки. Плечи укрыты шинелью. Не немецкой - русской. Ах, сердобольная Истолька, вот уже и шинелькой немчуру накрыла. Еще бы супчиком с ложечки покормила. Бабы, жалостливые. Вот сейчас он дрянь эту убьет и не охнет. И расхохочется ему в рожу, когда он на землю упадет и обольется кровью!

- Иди давай. Иди! Шевели копытами!

И добавил, как они обычно кричали, фрицы:

- Шнель! Шнель!

Гюнтер медленно поднял голову.

Медленно поглядел на Ивана.

Медленно разлепил губы.

Перед ним стоял вражеский солдат с автоматом в руках, и было хорошо понятно, куда он его зовет и что сейчас сделает с ним.

Губы Гюнтера покривились. То ли хотел улыбнуться, то ли заплакать.

Некогда ни плакать, ни смеяться. Все, отсмеялся и отрыдал. Живей. Твоя смерть тебя ждет.

И она, смерть его, такая красивая, как во всех рыцарских, тевтонских романах: железо и огонь, и белое поле, и алмазный снег, и военный клич, и пуля летит, впивается в сердце, и последний стон, и звезды над головой.

И она такая уродливая, смерть, такая гадкая: хрипы и просьба о пощаде, ведь так хочется жить, жить во что бы то ни стало, и глотать воздух, и ведь он еще не видел, как рождается его ребенок, он только безумно целовался и яростно спал с этой бешеной итальянкой, она была его первая и последняя женщина, а он еще хочет женщин, и хочет детей, и хочет прожить жизнь долгую, как пророк Мафусаил, о нем из большой старинной Библии читала ему в детстве Изольда; а тут из тебя выпустят кишки, и он сам, перед смертью, увидит воочию свои потроха, и как же это страшно и тошнотворно, этого же нельзя, этого же никогда не будет! Зачем ты обманываешь его, русский солдат?! Зачем уводишь на волю, под метель и ветер?! Разве нельзя прикончить его прямо здесь?! В этой их вонючей госпитальной землянке?!

- Давай. Шуруй! Шнель!

И Гюнтер встал с лавки, и уронил шинель на земляной пол.

Переступил через нее. Пошел впереди, Иван сзади.

По земляным ступенькам вышли на простор, под ветер и звезды.

Все так, как он и предполагал: белая пустая ширь азиатского, страшного поля, земля цепко схвачена синими когтями мороза, ярко и бешено пылают в черной пустоте неба цветные колючие звезды.

Глаза неба. Глаза зверей. Глаза людей.

Самые страшные глаза у смерти: они улыбаются.

Кальсоны Гюнтера трепал ветер. Ногам было холодно. Босые ступни крючились на снегу. Скоро он перестанет чувствовать все. И холод тоже.

Под исподней рубахой врезались в кожу живота и груди бинты. Хороший хирург ему сделал операцию. Зачем? Чтобы он опять почувствовал жизнь на губах, в зубах, в глотке, а потом кусок вырвали у него изо рта?

Гюнтер поглядел на Ивана. Иван поднял автомат.

Прицелился.

- Хенде хох!

Зачем Иван так крикнул?

А чтобы легче было убивать.

Два мальчика стояли друг против друга: русский и немецкий, и один должен был убить другого. Здесь и сейчас.

Гюнтер вздрогнул и стал медленно, медленно поднимать руки. "Это во сне. Мне все это снится, и я сейчас проснусь".

Он поднял руки высоко, к самым звездам. Коснулся кончиками пальцев ярко горящих, злых звезд. Они обожгли ему пальцы. Он закусил губу. Терпеть. Перетерпеть. Терпеть уже недолго. Сейчас все кончится. Сейчас! Ну!

- Хенде... хох!

- Я уже поднял руки. Что тебе еще надо? - спросил Гюнтер ледяными губами.

Он не слышал своего голоса и не чувствовал рта.

Это кто-то другой за него сказал.

Тот, кто выше его; кто сделал все эти звезды, и снег, и ветер, и белое поле, и эту дикую войну, и его страну, и чужую страну, и эту последнюю ночь.

И внезапно лютая радость затопила его, он погрузился в нее с головой, осчастливленный, веселый, пьяный, как на свадьбе. Что это?! Он не знал. Такое с ним было впервые. Эти звезды сорвались с небес и захлестнули его. Звезды поймали его в сеть. Он бился сначала, вырывался, но блаженство опутало, заклеило сладостью рот, связало руки, и мысль текла кристальной, хрустальной чистой водой. Он застывал на морозе глыбой льда - и тут же таял от биения сердца своего, и костер сердца плавил все, возжигал мир изнутри и снаружи. Снега горели! Огни горели! Горел черный ствол автомата в дрожащих руках советского солдата! Горело, освещая все вокруг, лицо Гюнтера - ярче полной Луны над полями, ярче огня, ярче адского взрыва! Если он превратился в огонь - значит, смерть это огонь, и это воистину прекрасно?! Да, Бог?! Да?! Ответь!

"Я сам стал Богом сейчас. На миг", - подумал он ясно и бесповоротно.

Иван держал чужое, ненавистное тело на прицеле.

Автомат постыдно дергался в руках.

Он впервые убивал человека.

Он понял: он не может.

"Стыд тебе, Ванька, позор. Ты, а еще на охоту с батькой хотел пойти! В Пандиковский лес! Стреляй! Стреляй же, мать твою еть!"

И увидел, изумляясь, чуть автомат из рук не роняя: озарилось изнутри странным светом, воссияло над снегами фрицево это, наглое, бледное от близости смерти лицо.

И отпрянул Иван, отшатнулся от этого света.

Отшагнул. Еще шаг. Другой. Третий.

Свет убивал Ивана. Свет поражал его.

- Чудо, елки... Сгинь, пропади...

С поднятыми вверх, к звездам, руками недвижно стоял немец, и голые ноги его уходили глубоко в нападавший за ночь снег.