Жюль Мэнн - Сокровища града Китежа

Господин Бартельс умел владеть собой.

— Да, будьте любезны, подымите эту пепельницу. Спасибо. Больше ничего.

Номерной вышел.

За окном грохотал гром и извивались молнии.

Бартельс неуклонно наступал на нас, а мы пятились к стене.

— Так как вы говорите, распронауважаемый профессор? В России не производят кирок и лопат? Их импортируют? Они расцениваются на вес золота? Да знаете ли вы, что ваши лопаты и кирки никому не нужны?

Гром грохотал угрожающе.

Дальше пятиться было некуда. Я и дорогой учитель, под натиском Бартельса, опустились в кресла.

— Старый идиот! Старый осел!

— Но позвольте! — учитель был сдержан и корректен.

— Да, позвольте! — робко поддержал я.

— Не позволю! Слышите, — не позволю! Вон! К черту! Вон! Никаких концессий, никаких градов Китежей, — это будут те же кирки и лопаты!

Господин Бартельс саженными шагами бегал по комнате и рвал на себе волосы.

— Ах я осел, ах, баран, — довериться этому выжившему из ума авантюристу! Скупить со всей Франции лопаты, платить за них втридорога, — все для того, чтобы здесь меня подняли на смех…

Еще и еще гремел гром и сверкали молнии. Косые потоки дождя водопадами низвергались в провалы улиц.

Господин Бартельс успокаивался, — но лучше бы он кричал.

— Вот что, любезнейшие, — соберите-ка ваши вещи!

Ах, пример христианской кротости, пример евангельской покорности проявил дорогой учитель. Он поспешно уложил в чемодан свое имущество. Я последовал его примеру.

— И теперь — вон! Чтобы я вас больше не видел! — грохотал господин Бартельс.

Я и дорогой учитель подошли к дверям. Голос профессора дрожал от гнева и негодования, но он, по-видимому, сдерживал себя и говорил с большим достоинством.

— Вы, мосье Бартельс, грубое животное! Вы совершенно не способны сообразить, с какой молниеносной быстротой меняется конъюнктура русского рынка. Вы слишком тупоголовы для этого! А мы в вас не нуждаемся. В недельный срок мы разработаем точный план экспедиции и обратимся с ним к местному правительству. Ваша помощь — нам не нужна. Прощайте!

— Идем, дитя мое!

— Вон! Вон! — грохотал господин Бартельс.

Мы вышли из «Европейской». Я с сожалением оглядел ее фасад, — все-таки это очень хорошая и удобная гостиница.

Потоки дождя омыли наши разгоряченные головы. Порывы ветра разогнали обрывки мечущихся туч. Гроза окончилась.

К вечеру, предварительно распродав часть своего имущества, мы устроились в грязненьком номере на Бутырской улице, в меблированных комнатах мадам Заваровой.

— Дитя мое, стоицизм всегда бывает награжден. Нам не следует огорчаться, ибо сокровища нас ждут! Я предлагаю послать за русской горькой и выпить за дальнейший успех предприятия!

Мы послали. Мы выпили.

Ночь, несмотря на усердные хлопоты многочисленных клопов мадам Заваровой — принесла нам покой и забвенье.

Ах, эти печальные семь дней развала концессионного предприятия по изысканию сокровищ града Китежа! Они оставят в моей жизни горький след разочарования.

Мы сидели в ободранном номере и мелкий дождь, моросивший за окнами, отнюдь не придавал нам бодрости.

Колченогий стол был завален планами и чертежами, и надгробным памятником возвышался над ними потухший самовар.

Я не знаю, о чем думал дорогой учитель, — но, судя по выражению лица, думы его были печальны.

Семь шагов в длину и четыре в ширину, — неустанно измерял я нашу отвратительную конуру.

Первый, томительный день окончился. Мы потушили свет и, истерзанные горькими думами, отдались на растерзание голодным клопам.

Утром улыбалось над городом солнце и весело смеялись звонки переполненных трамваев. Нам казалось, что смеются они над нами.

Это смешно и трагично, — но мы, обладатели несметных сокровищ, понесли на Сухаревский рынок то, что можно было понести. Ибо мы были голодны и у нас не было денег.

От Бутырской улицы до Сухаревской площади несли мы свое горе и свои вещи. На Сухаревке юркий татарин купил наши вещи, но не забрал нашего горя. Оно следовало за нами неотступно в третьеразрядную харчевню, в которой мы скромно пообедали.

Ночь пришла, не принося облегчения. В разных углах лежали мы с дорогим учителем. Он на скрипучей кровати, я на бугристом диване. Нам не спалось и мы тяжко вздыхали.

И настало утро третьего дня. Еще более печальное и безотрадное.

— Дитя мое, мы переживаем кризис! — сказал дорогой учитель.

Я молча с ним согласился.

— Видите ли, мой юный друг, я боюсь, что мы не сможем обратиться с предложением к русскому правительству.

— Я тоже боюсь этого, дорогой учитель. История с кирками и лопатами…

— Ах, да при чем тут кирки и лопаты! История с кирками и лопатами — скверная история!

— Увы, учитель, — мы в этом убедились на горьком опыте!

— Да! Но я не о том. Дэвид Бартельс просто глуп, и я не сомневаюсь, что он поймет свою ошибку и раскается.

— Увы, дорогой учитель, я в этом очень сильно сомневаюсь!

— Ах, юноша, сомнение дурно отражается на пищеварении и только вера способствует ему!

— Да, но…

— Без всяких «но»! Для меня является вопросом только то, как долго будет упорствовать Дэвид Бартельс и хватит ли у нас материальных ресурсов переждать его упорство.

— Не будем говорить о ресурсах, дорогой учитель!

— Да, не будем. Так вот, я говорю: русскому правительству мы не можем открыть наши карты, потому что оно, без сомнения, узурпирует наши права на эти сокровища и мы останемся при пиковом интересе.

— Дорогой учитель, мне кажется, что мы уже остались при нем.

— Ах, Жюлль, вы становитесь несносны!

— Я молчу, дорогой учитель!

— Это самое лучшее, что вы можете сделать.

Боже, боже, — мне совестно вспоминать, но сколько горьких и обидных слов в эти тяжелые дни наговорил я дорогому учителю.

В печальных и бесплодных разговорах прошел третий день. Вечером к нам явилась сама мадам Заварова и потребовала деньги за свой «лучший номер». Тяжко вздохнув, мы расплатились с почтенной матроной и, когда она величественно покинула нас, — подсчитали остатки своих капиталов.

Увы, — их было более, чем мало. В этот вечер даже самовар, эта национальная русская машина, — не отогрел нашего одиночества. Он был нам не по средствам.

Наступившее утро мы посвятили упорной и деятельной работе.

Профессор энергично вгрызался в свои планы и чертежи, а я прилежно ему помогал. Мы установили: в Рязанской губернии, на дне безымянного озера, что в семидесяти верстах от Рязани, — лежали наши сокровища.

Подумать только, — тысячной их доли хватило бы на то, чтобы для целого города устроить грандиозный пир, — а у нас, обладателей всего сокровища, не было на обед даже в третьеразрядной харчевне. О, судьба, судьба, шутки твои ужасны и юмор гнусен!