Мария Фомальгаут - Вечномечтовые

Я не успел возмутиться. Джамиль повел меня по улицам, узким, тесным, где-то над головами хлопали натянутые тряпки, разодранные мешки, – заслоняли небо. На куче тряпья спал человек, положил под голову спортивную сумку, где-то плакал ребенок, на перекрестке сердито кричали две женщины. Кое-где не видно было неба, но Башня виднелась отовсюду. Как перст указующий, как напоминание, зачем построен весь этот город, зачем живут люди, зачем вертится земля. Везде и всюду расхаживали мужчины с автоматами, кажется, больше всего их было возле башни. Молодые женщины в цветастых…

– Ну, пошли, пошли, женщин никогда не видел, что ли? – Джамиль снова поволок меня по улицам. Я заметил, что мы идем от Башни, сказал Джамилю, он не ответил, все мчался и мчался по улицам. Наконец, мы остановились перед крепостной стеной. Старая крепость, она поднималась невысоко, будто могла бы встать и повыше, но стеснялась перед Башней.

Мы вошли в узенькую дверцу. Я тут же ослеп от темноты, сырой, мрачной, а в глазах все еще плясало солнце. Узкая лестница бросилась под ноги, спиралью, спиралью она ползла наверх, в такие же тесные коридоры. Где-то ослепительно били горячие лучи – кажется, там были окна. Нет, скорее бойницы, кажется, крепость очень старая. Но не старее Башни. Интересно, сколько ей может быть веков? Мне стало жутко: я понял, что вот сейчас будет уничтожен памятник. Великий памятник. Лестница в никуда, память о бессмысленном вечном труде. Китайская стена, Пизанская Башня, пирамида Хеопса, Сфинкс, пирамиды Майя, и вот…

– Ну что? – худая рука Джамиля потянулась из темноты, – исторический памятник, значит, жалеть будем? А люди тут пусть надрываются, камни таскают, в пустыне дохнут да?

– Вы… мысли читаете? Или я уже бредил?

– Да все вы только про это и думаете. Ах, Башня, ах история, ах география, ах памятник. Сколько я уже людей о помощи просил, везде – шиш! – он сложил пальцы. Памятник… этот памятник нам, знаешь, сколько крови попортил?

– Но… мы не повредим башню?

– Да уж постараемся не повредить! – он фыркнул, – ну, иди, прячься вот здесь, под окном, – в темноте забренчали тяжелые винтовки, мне сунули в руку что-то холодное, промасленное, – посмотри на свет. Проверяй. Видишь? Дальнобойная, парализующая, с такими на зверей охотятся. Мы тебя не обманули, никого ты сегодня не убьешь.

– И на том спасибо.

– Всегда пожалуйста. А теперь в окошечко посмотри, видишь, какой вид прекрасный? Вон башня, вон высоко люди трудятся, Амаль, бедная, песок месит… Женщин и то не жалеют, сволочи… Вот, они, значит, там вкалывают, а Подвижники внизу, охраняют.

Я пригляделся. Вокруг еще был мир и покой, можно было высунуться из окна и смотреть. Вершина башни терялась в облаках, я видел только, как люди волокли по спиральному подъему вокруг башни тяжелые каменные глыбы. Ровные, как будто отполированные, они ползли и ползли наверх, словно увлекая людей за собой. Так было там, наверху, а чуть ниже расположились белые фигуры, похожие на статуи. Белые одежды, белые капюшоны, черные автоматы, должно быть, раскаленные на солнце – зловещая картина. От такой картины хочется уйти, в армии я не служил, люди с автоматами были для меня знаком: здесь мне не место. Но почему-то мое место было здесь, где автоматы и смуглые люди в белом.

– Слушайте, а мы же не попадем, – я посмотрел в оптический прицел, на точечки людей, – тут метров пятьсот, а предел дальнобойности…

– Забудь свои пределы, это ружьишко и на километр попадет, – он не шутил, я видел, что он не шутит, – тут, знаешь, брат, какие ружья есть… потом сам лично мне его сдашь, а то знаю я вас, услышите про километр, и уйдет винтовочка, как не было… Так вот, Подвижников видел? Будешь бить в кольцо Подвижников, пусть полежат, поспят.

– А дальше их…

– А дальше дело суда. Заставим их эту Башню по камушку разобрать, вот что!

Он смеялся. Будто кто-то там, наверху, вправду мог выжить. Будто мое безобидное ружье могло что-то решить в этой мясорубке. Джамиль подмигнул мне, упал под подоконник и выстрелил. В воздух, будто хотел застрелить небо. Это был знак. Город закипел зажженным муравейником. Толпа рассыпалась, кто-то уже стрелял, кто-то падал и не вставал больше, жалко кричали женщины. В этой каше невозможно было понять, кто свой, кто чужой, светлые одежды простолюдинов смешались с белыми плащами Подвижников. Божьи избранники стоят на земле и смотрят в небо…

– Ну! – Джамиль ткнул меня в плечо.

Я очнулся, вспомнил, куда должен стрелять. Белые фигурки на башне не метались, все так же стояли неподвижным кольцом, как неживые. Неживые люди, живыми были только автоматы в их руках, трещали, как дятлы поутру в лесу. Где-то внизу бежал человек и вокруг него взрывался песок. Ружье подпрыгнуло в моих руках, я даже не понял, что выстрелил, только увидел, как белый человек перегнулся через широкие перила Башни и повис. Снова прыгнуло ружье, еще один белый платочек исчез на фоне камней. Кажется, они увидели нас, а может, и не нас, а темноту, которая стреляла в них из крепости. Огонь хлынул в бойницы, стены сзади зашуршали и защелкали. Я догадался, что в них клюются пули, предназначенные мне и Джамилю.

Бежать уже не хотелось – бежать было нужно. Прыгнуть в любую машину, благо, о них никто не вспоминал. Потому что это была не моя война, не я строил Башню, и не я ее разрушал. Они, связанные Башней, хотели умирать, я, человек со стороны, хотел жить. Джамиль обернулся. Ружье еще раз скакнуло, белый человек полетел вниз, будто прыгал в воду. А ведь он тоже больше не встанет, вот тебе и безопасное ружье, грех на душу. Все, хватит. Тихонько отползаю в сторону. На четвереньках, на ноги не встать, война отнимает у человека человеческое, снова опускает на четыре лапы, а то и вовсе вот так, брюхом по земле, как стегоцефал, впервые вылезший на сушу…

– Ты чего, а?

Джамиль заметил, как я отползаю, оставалось только пальнуть в него, парализовать. И бежать, прости меня, Джамиль. Я прицелился и не успел выстрелить. Худой человек странно выгнулся, хрипнул и упал на пол. Я смотрел и не понимал, почему он не встает, почему на виске бойца блестит что-то черное, мутное, будто бы и не похожее на кровь. Нет. Так не бывает. Те, безымянные, безликие, там, снаружи – да, они могут умирать. Но не здесь, не у нас, не Джамиль, ведь я знал его лично.

Как будто это что-то меняет.

Бежать уже не хотелось.

Думать тоже не хотелось, а все думалось, что если бы Джамиль не обернулся, окликая меня, не лежал бы сейчас с простреленной головой. Я осторожно взял винтовку Джамиля, она была тяжелой, холодной, только там, где человек касался ее своими пальцами, жило тепло. Хотелось мстить, но не хотелось убивать, я тихонько выглянул в окно. Было страшно, будто я совал голову в костер, но ни одна пуля не обожгла меня. Тем лучше, пусть думают, что в крепости больше никого нет. Нет, пули снова завизжали – одна, две, пять… Подвижники не отстанут – пока будет жива башня, их вера и оплот, святая святых. Один вид этой черной громадины гонит и гонит их вперед, на смерть.