Андрей Газаев - Исход

Это дьявольское телевидение отучило нас мыслить. Зачем напрягать свои заплывшие жиром мозги, когда дяди с экрана все и так нам объяснят. И не просто объяснят, а разжуют, размусолят и положат в рот. А нам останется лишь тупо проглотить. И послушно покивать головой, наполняясь лживым чувством собственной значимости. И гордится собой, что мы настолько умны, что, оказывается, думаем точно так же как наш президент. И если президент сказал, что надо сбросить на чей-то дом большую бомбу, значит, это отвечает интересам Америки и каждого ее гражданина.

А если вдруг у тебя возникнут какие-то отдаленные сомнения, если ты не до конца понимаешь, каким таким твоим интересам могут отвечать чьи-то горе, слезы и смерть, то не волнуйся. Налей себе еще кока-колы, возьми гамбургер, и подожди немного. Сейчас тебе подробно и доходчиво объяснят, как попадание американской ракеты в ливийский госпиталь способствует укреплению мира на всей земле. А бомбардировка афганских детей, собирающих хворост в лесу — становлению истинной демократии.

Да, Господь, таков был наш мир, пока ты был с нами. И по твоей ли воле, или же по твоему недосмотру все это творилось, я не знаю. Да и не хочу знать. Наш мир умирает. Скоро умру и я, надеюсь, что меня не спасут. И хочу умереть не мучаясь. И не хочу, что бы меня нашли и подобрали наши спасатели. Я не хочу возвращаться туда, где был несчастлив. Туда, где был несвободен.

Я только сейчас понял, о чем мне говорила Опева, та самая умница Сигурни, в нашу с ней первую ночь. Уже после всего, она рассказала, что ее прадед был русским эмигрантом, бежавшим из России во время революции. И что у них в семье чтут некоторые традиции и немного по-иному воспитывают детей. И самое главное, что она рассказала мне, это то, что русские, слово «свобода» понимают совсем не так как мы. Наше самое главное слово, которым мы так гордимся и о котором заявляем на каждом углу. То, что мы подразумеваем под истинной свободой они называют волей. Вольный человек — это значит, что он волен над своей судьбой, над своими поступками и словами. И в своем поведении он ориентируется на свою совесть и свое сердце.

И вольному не нужна свобода. Свобода нужна рабу. И еще у русских есть пословица, она прямо про нас, про нашу страну. Звучит она так: «У кого, что болит, тот, про то и говорит». Это действительно про нашу Америку. Мы во весь голос кричим о нашей свободе, но мы рабы. Рабы доллара и вечных кредитов, рабы политики фастфуда, и прочего. И главное — рабы телевизора. Именно он наш указатель, учитель и пастух. А мы безмозглое, тупое стадо баранов.

Знаешь, Господи, я только сейчас все это понял. Да, быть может, я брежу и у меня болевой шок, но мысли мои чисты. Я не знаю, сколько продлится действие болеутоляющего наркотика, который я смог таки себе вколоть. Но пока он действует, могу говорить тебе все это. Я знаю, что ты не слушаешь, как не слушал все мои предыдущие записи. Но мне все равно. И хоть тебе и неинтересно, но я расскажу тебе все.

Я лежу на этой скале, потому, что меня сбили. Прошло всего два дня, точнее полтора, с той памятной ночи, когда ушла Опева. Какой же я был дурак, что не подал ей руки и исчез вместе с нею. Ну, да ладно, чего уж теперь скрежетать зубами. Раньше надо было головой думать.

В общем, когда за мной пришел офицер медицинской службы, сказать, что мне пора идти и готовится к полету, я не нашел ничего лучшего, чем со страху сунуть телефон под подушку. Что бы он не увидел. А потом лежал и трясся от страха, отчаянно надеясь, что он не зазвонит, пока этот офицер находится здесь. Но он ушел, ничего не заметив. А потом, я осмелел, и даже покидая госпиталь, сунул телефон за пазуху. А потом я взял его в самолет. Не знаю почему. Просто что-то во мне изменилось, и я понял, что так будет лучше.

А потом я смотрел из кабины своего «Раптора», как разбегается по взлетной полосе наш «Авакс». Я помнил предсказание Опевы и следил внимательно. И когда этот огромный самолет, уже взлетев над посадочной полосой, вдруг резко сбросил обороты и рухнул на землю, я понял. Я не видел вспышки с такого расстояния, но я понял, что пилоты этого красавца, оказались умнее меня и воспользовались открывшейся дверью. Тем самым путем Опевы.

Из-за этой катастрофы «Авакса», мы опоздали со стартом почти на час и чтобы наверстать время, мы получили приказ лететь прямо через воздушное пространство Кубы. Хотя по первоначальному плану должны были идти над морем, в обход острова.

Мы шли несколькими группами на разных курсах, и я слышал истеричные вопли пилотов одной из групп, наткнувшихся на три звена кубинских истребителей. Потерявшие в дальнем бою два самолета кубинцы, все же прорвались на близкие дистанции и навязали нашим «собачью свалку». А в ней у нашего сверхсовременного «Раптора», против уже устаревших русских «Сухих», нет никакого шанса.

Но мне было все равно, что там, один за другим, горят мои вчерашние товарищи. Я в тот момент хотел только одного, чтобы на одном из экранов моего истребителя открылась дверь. Я не знаю, куда ведет эта самая дверь, но я точно знаю, что жить дальше в этом мире, я не хочу.

А потом мы напоролись на огонь ПВО. Я не знаю, первая ракета меня сбила или десятая. Мне было все равно, я был словно в ступоре. И когда сработало катапультирование, я был все в том же состоянии. Я видел, как разламывается и горит мой самолет. Как маленькие, шустрые ракеты добивают его обломки. Я ничего не соображал, я просто хотел уйти и перед моими глазами стоял образ прекрасной Опевы.

Приземлился я неудачно, прямо в каменный развал на скале. И кажется, сломал себе ногу, а может и обе. Кресло вместе с неприкосновенным запасом лежит где-то в стороне, и у меня нет сил, чтобы доползти до него. Да и зачем? Чтобы продлить свою агонию? Нет уж, моя агония и так длится двадцать девять лет, с самого момента моего рождения. Пора уж ей закончиться. Единственное, о чем я сейчас искренне сожалею, что вылетевший из нагрудного кармана, сотовый телефон Опевы валяется метрах в двух от меня. Я пытался доползти до него, но не смог, слишком много сил отбирает боль, да и ноги не слушаются. Так и лежу сейчас на животе, щекой на острых камешках. В одной руке диктофон, в другой аптечка. В ней еще есть один шприц с болеутоляющим. Второй пустой валяется где-то рядом.

Может, я брежу, и у меня галлюцинации, но мне кажется, что сюда кто-то идет. Я слышу неторопливые шаги, негромкий шелест камней под ногами. Может это смерть моя идет, с косой наперевес? А во что она обута? И разве она не умеет летать?

Но это не смерть, это человек, я вижу его ботинки в полуметре от своего лица. О, Господи, он присаживается рядом со мной, это старик. Седой старик с темной, обветренной кожей.

— Что ты там говоришь, сынок? — спрашивает он меня на ломаном английском.