Виктор Антоненко - Охота на бога

— Не уйдёт! — грозно, как отрезал, рыкнул Прохор и, усевшись в кресло, начал откручивать от зонта бамбуковую, загнутую кренделем, ручку. — Тащи ведуна.

Дама с внушительным бюстом притихла, опустила на пол чадящую ношу и прошла к балкону:

— Тимоха, глянь, чего там?

— Подожди, Калина — Тимофей бережно ощупал пострадавшую в скоротечной стычке челюсть и прислушался к необычным ощущениям. — Не тревожь его пока. — Затем осторожно сдавил сумку: от неё, словно от перезревшего дождевика, тотчас взвился лёгкий дымок; изнутри донеслось мелкое сухое похрустывание. — И на вдохе, как задыхающийся астматик, сипло охнул: — Усохли.

Глаза Калины расширились, а грудь, настраиваясь извергнуть очередную душераздирающую арию безутешной примадонны, стала медленно вздыматься, набирая в могучие меха небольшой ураган с громом и молниями.

Отшвырнув зонт, Прохор вскочил и, сметая всё на своём пути, опрометью кинулся из комнаты:

— Убью гадину!

Калина, готовая было взреветь новой неумолкаемой сиреной, оповещающей начало бомбёжки, беззвучно сглотнула накопившийся в ней воздух и, по-бабьи зажав ладонью рот, натужно выпучила глаза.

Широкая спина Прохора мелькнула в дверях гостиной и исчезла: из прихожей донёсся грохот опрокинутой тумбочки, звон разбитого стекла; жалобно хрястнула входная дверь.

С балкона залетела бабочка: было слышно, как она мягко бьётся узорчатыми крыльями о стекло, силясь вырваться из прозрачного плена.

Тимофей замер, не решаясь притронуться к сумке; так на мгновение замирают сапёры, когда, вдруг, сделав неловкое движение, нечаянно задевают какую-нибудь тонкую пружинку во взрывном механизме.

Через распахнутую балконную дверь донеслись нестройные голоса громко разговаривающих людей: «Разворачивай! Да не отсюда! Не знаю. Беги, у Мишки возьми! Откуда? Вроде с того…»

Калине, не спускавшей с сумки глаз, уже начали мерещиться нежные переливы зеленоватого сияния:

— Тимоха, ты видишь?!

— Чего? — очнулся Тимофей.

— Ничего, — Калина недобро покосилась на зятя.

Тимофей с опаской приоткрыл сумку: на этот раз его можно было сравнить с укротителем тигра, заглянувшего в пасть свирепому хищнику. На дне лежала стопка чёрных грибов в форме лепёшек, каждый размером с суповую тарелку. Ещё с утра толстые, мясистые блинчики тёмно-зелёного цвета, покрытые нежной шкуркой из коротких ресничек, ныне представляли собой жалкое зрелище: корявые, полуразвалившиеся, с ядовитой прозеленью по обгоревшим краям. Тимофей забыл с вечера замочить их в травяном настое, и теперь они, источая едкий дым, готовы были в любую минуту вспыхнуть и озарить смертоносным сиянием всех, кто окажется рядом.

За две прошедшие ночи Тимофею удалось поспать всего часа четыре и он, что называется, сшибал углы: было не до мелочей. Грибы обычно замачивали сразу же после того, как их срывали, и одного раза хватало на неделю. Но на всякий случай он окунал их в настой каждые два-три дня, а в этот раз закрутился.

Суматоха с утерянным списком избранных поднялась ещё с прошлой ночи. Вся община буквально с ног сбилась: к батюшке бегали в молельный дом; у единоверцев доискивались; по ведунам ходили. Действовать надо было без промедленья.

Семья Сурогиных, ведшая по сектантски замкнутый образ жизни с домостроевским укладом, испокон веку скрытно выращивала эти грибы в подвале своего частного дома. В тайное дело были вовлечены все: глава семьи — Прохор; его супруга — Калина; их немного тронутая умом дочь — Глаша; муж Глаши — Тимофей; немой карлик Урвик; брат Прохора — Никодим, и невзрачный на вид, бледный и худющий, как смерть, человечек, с внешностью подростка, которого в семье звали ведуном.

В полуобморочном состоянии Тимофей трясущимися руками выкладывал из сумки почерневшие лепёхи; четыре года назад один из таких чадящих грибов, вдруг вспыхнувший зеленоватым сиянием, помутил разум его жены — Глаши.

— Шевелись, обглодок! Уйдёт! — с нетерпеньем понукала Калина.

— Уже… — Тимофей съёжился, — обсыпаются.

— А ты чем вчера мерекал, головешка сушёная?! — в опасной близости взорвалась Калина. — Тебе сколь раз говорено?

— Я-то здесь причём? — испуганно залопотал Тимофей. — Раньше их вона на сколь хватало, а ноне и трёх дён не прошло. С ведуна спрашивай. Он за ними следит…

— А ты на что?! — поедом ела Калина: она ещё с тех пор, как загоревшийся гриб искалечил её дочь, не могла простить зятю, что не он, а Глаша повредилась рассудком, превратившись из задорной, румяной болтушки-хохотушки в пугливое диковатое существо с редкими припадками буйства в дни полнолуния. — Когда ты их замачивал?!

— Ну, в четверг! — Тимофей понимал истинную подоплёку резкой к нему неприязни со стороны Калины: он был пришлым в их семье.

В России валгаев принимали за сектантов того или иного толка. Сурогины, к примеру, считались баптистами, а Тимофей больше тяготел к хлыстам. И единственной ниточкой, которая ещё связывала его с семьёй Сурогиных, было их общее дело.

На протяжении столетий род Сурогиных и подобные им семьи сообща с ведунами (в каждой семье был свой ведун) занимались тайным промыслом: приискивали таких людей как Кашин, именуя их «млешниками»; найдя, служили им, охраняли, заботились, но лишь до той поры, пока ведун не приводил того, кто выкупал млешника и забирал с собой.

Удивительная способность ведуна в полнолуние перевоплощаться в подобие волка легла в основу всяких страшилок из народного фольклора про оборотней. А из-за его царственной манеры держаться, крайней молчаливости, неторопливости в движениях и непостижимой тайны происхождения, к нему, умевшему говорить на многих языках, относились со смешанным чувством опаски и любопытства; только он умел отыскивать млешников и знал секрет выращивания тайных грибов, с которыми практически безвылазно жил в тёмном подвале и, возможно, ими же и питался, так как домашнюю пищу не ел.

Между ведуном и грибами имелась какая-то загадочная связь: быть порознь подолгу они не могли; если же такое случалось, то грибы вскоре засыхали, а ведун слабел и впадал в спячку.

— Быстро же они у тебе спеклись! — наседала накаляющаяся Калина.

Тимофей, нервно поглядывая на нависшую гору Калининого студня, укутанного в засаленный вельвет, суетливо выгребал из сумки грибы:

— Я что ли виноват?! Прохор вон… с кинирийцем дружбу водит и то…

— Ах ты, поганка такая! — взметнулась оскорблённая Калина. — Ты кого поносишь?!

— А я что? — поспешно ретировался Тимофей. — Откуда мне знать про его дела с Антон… — но тут, поняв, что сболтнул лишку, снова осёкся и не впопад смолк.

— Что?! Прикусил язычок-то? — Калина квашнёй бухнулась на диван и чуток поутихла. — Плетёшь незнамо чего, пустозвон.