Виктория Борисова - Светлая сторона апокалипсиса

— А что это за темные боги? — Олег вспомнил, что слышал о них от лекаря.

Жоффрей Лабарт посмотрел на него холодно и подозрительно.

— Те, что исполняют любые желания и требуют взамен самое дорогое. Смотри, не отвлекайся.

Олег послушно уставился в кристалл, но его не оставляло чувство, что Лабарт знает намного больше, но не хочет говорить.

Изображение сменилось. Наступила ночь, стройка опустела, и только полная луна висит в небе, будто огромный глаз. Но свет ее недобрый, мертвенный. Ахнан приближается, неся на руках спящего ребенка. Он двигается быстро, но как-то суетливо, и выглядит испуганным. Вот ребенок потягивается, улыбается спросонья, тянется к отцу, гладит его бороду пухлой смуглой ручонкой, но Ахнан резко отстраняется. Он осторожно спускается в котлован, кладет сонного ребенка в неглубокую каменную нишу. Мальчик просыпается окончательно. Он садится, трет глаза руками и вот-вот собирается захныкать, но отец поспешно развязывает мешок и кладет перед ним какую-то лепешку и грубую игрушку из обожженной глины в виде птицы. Малыш успокоился, засунул лепешку в рот, мигом перемазался до ушей в чем-то белом, вроде творога, и принялся увлеченно возиться с игрушкой.

А отец уже развел в большой каменной чаше грязно-серую вязкую массу, встал на колени, обратив лицо к луне, потом поднялся, отряхивая одежду… и принялся быстро-быстро замуровывать нишу, старательно отводя глаза в сторону и что-то бормоча себе под нос.

Отверстие становится все меньше и меньше. Ребенок то выглядывает как из окошка, то прячется. Он еще смеется, для него это игра. Наконец он понимает: что-то не так. Пухлые ручонки тянутся наружу, но уже поздно…

Отец быстро закладывает отверстие камнями, замазывает глиной и уходит, не оглядываясь.

А вслед ему несется плач ребенка.

— Ахнан был еще очень молод тогда. Он был беден, честолюбив, талантлив и горд без меры. — Жоффрей Лабарт тяжело вздохнул. — Гордыня погубила его. Он соблазнился мечтами о будущем величии, о богатстве, почестях, славе… И о дворце. Таком дворце, какого еще никто никогда не видел. Темные боги творят зло руками людей, и зодчий не стал исключением. Храм гордыни — вот что он выстроил, сам того не понимая.

— А что было дальше?

— То же, что и всегда. Ахнан получил что хотел, но это не принесло ему счастья. До конца дней его преследовали воспоминания о черствой лепешке. До тех нор, пока он не убил себя.

Изображение замутилось вновь. Снова ночь — такая же, как тогда. Бледный свет полной луны озаряет землю. Дворец уже отстроен полностью и высится серой громадой над городом, отбрасывая уродливую тень. Постаревший, сгорбленный Ахнан сидит на низкой деревянной скамеечке у входа. Иногда он поднимает лицо к небу, и тогда видно, что на глазах его блестят слезы. Наконец, он поднимается на ноги, медленно пересекает двор расслабленной шаркающей походкой… И на несколько минут исчезает из виду.

Вот он уже на крыше. Издали его фигура кажется маленькой и жалкой. Шаг, еще шаг… Он остановился, сложив руки на груди, распрямил плечи…

И бросился вниз.

Олег с трудом отвел глаза. Кристалл пульсировал, шевелился, наливался тяжестью в руках. Хотелось отбросить его прочь… Но неумолимая сила все крепче и крепче сжимала пальцы.

— Смотри, чужак!

Голос хранителя зазвучал громко и властно. Против воли Олег снова уставился в светящуюся поверхность.

Дальше пошло непонятное. Изображение мелькало быстрее и быстрее. Коренастые узкоглазые лучники на маленьких мохнатых степных лошадках… Средневековые города… Соборы с острыми шпилями… Какие-то люди в белых балахонах поднимаются на сложенные поленницы с радостными и просветленными лицами… Костры, рыцари с мечами, горящие дома… И всюду кровь, кровь…

Да уж, что правда, то правда. Мир никогда не был уютным местом для жизни. Но неужели все это случилось только потому, что много лет назад здесь, в Сафате, заживо замуровали несчастного ребятенка?

— Да, так оно и есть, — Жоффрей Лабарт устало и печально кивнул, будто прочитал его мысли, — это был не просто ребенок.

— А кто же?

— Божье Дитя. Раз в тысячу лет — иногда немного раньше или позже — в мир приходит Божье Дитя. Приходит ради того, чтобы донести Благую весть до людей. И мир благословен, пока Дитя живет среди нас.

Олег вздохнул, с трудом подавляя зевоту. Ну вот, пошла религиозная мутотень!

— Благую весть? О чем?

Лабарт нахмурился, зачем-то посмотрел на свои пыльные изодранные сандалии и честно ответил:

— Я не знаю.

В самом деле, о чем мог бы поведать миру ребенок, убитый собственным отцом в трехлетием возрасте?

— Да, чужак, это повторяется снова и снова. Господь наш Иисус Христос пришел к людям, чтобы научить их праведной жизни, а не затем, чтобы быть распятым! Вот самая главная из тайн, которую узнали несчастные монахи в монастыре Альби. Тогда у людей появилась надежда жить по-другому. А потом Дитя погибло, и Бог отвернулся от нас. Мои братья сражались яростно… и безнадежно, ибо исход нашей борьбы уже был предрешен здесь, в Сафате.

Кристалл засверкал неровным, пульсирующим светом. Крупным планом появилось лицо бородатого загорелого мужчины лет сорока.

— Это Пьер-Роже де Мирпуа, мой духовный отец и восприемник. Уже после взятия Монсегюра, последнего оплота верующих, в ночь перед массовой казнью, он устроил побег троим Совершенным, троим юношам из благородных семей. В их числе был и я. Мы должны были пробраться в заброшенные каменоломни и спрятать наши реликвии — обрядовые чаши, тайные священные книги, а главное — Око Света.

— А кто такие эти… Совершенные?

— Это люди, которые полностью отказались от соблазнов мира и посвятили себя Богу.

— Монахи?

Жоффрей Лабарт досадливо поморщился:

— Нет, конечно. Смотри.

Глаза не сразу привыкли к темноте. Постепенно изображение слегка прояснилось, но все равно было темным. Стены из грубо обтесанного камня, зарешеченные маленькие окошки под самым потолком… Тюрьма? Да, похоже. В самом темном углу, подальше от окон, столпились люди. Вид у всех бледный и изможденный, многие ранены. Но их лица удивительно строги, сосредоточенны и одухотворенно-прекрасны. Похоже, что все они, и старые и молодые, заняты каким-то очень важным делом, которое заставило их позабыть и страх, и усталость, и боль.

В центре импровизированного круга стоят на коленях трое молодых людей, почти подростков. Тот, смуглолицый (как бишь его звали? Пьер… Роже… А дальше? Все равно не выговоришь), стоит перед ними, воздев вверх руки. Губы его беззвучно шевелятся.

Наконец он закончил молиться. Голос его гулко звучит под каменными сводами. Обращаясь к коленопреклоненным юношам, он строго и торжественно вопрошает: