Роберт Блох - Кушетка

Телефон.

Терри попыталась сесть, но Чарльз не позволил.

— Пусть звонит. Никто не знает, что мы в кабинете.

Звонок рвал тишину.

— Нет, — она шевельнулась. — В медицинском бюро знают, что я здесь.

Чарльз взглянул на нее. В слабом свете, проникающем в полуоткрытую

дверь, казалось, что он смотрит сквозь девушку.

— Почему ты сообщила им?

— Я... я всегда так делаю, на случай, если будут срочные известия от дяди.

Звонок повторился. Голос Чарльза заглушил его.

— Да, конечно... Я забыл.

Терри почувствовала, как он отодвигается, и услышала его шепот:

— Почему ты не отвечаешь?

Она поднялась, поправила волосы и подошла к столу.

— Да... кто это? О, Дэйв!..

Она слушала, не понимая, пока доносившиеся из трубки слова вдруг не обрели смысл.

— О, боже! Где?.. Да, сейчас же!..

Видимо, она все-таки повесила трубку, потому что вдруг поняла, что стоит возле стола и рыдает. Чарльз обнимал ее, а она говорила:

— Мой дядя... на сегодняшнем матче... закалыватель...

Наверное, Чарльз понял, потому что кивал и обнимал ее, пока она не сумела взять себя в руки.

— Я должна ехать! Немедленно!

Чарльз пошел за ней к двери.

22

Это был самый чудесный момент в его жизни. Стоять там, в дверях, смотреть на эту проклятую кушетку и в первый раз видеть то, чем она и была в действительности, — всего лишь кушетку. Что она такое? Дешевая мебель и не более того.

Вся эта чушь насчет дыбы осталась в прошлом. Он понял, что свободен, свободен окончательно и навек.

Свободен от прошлого, от забот, отравлявших его настоящее. В первый раз за много лет он мог смотреть в лицо действительности, признавать ее, радоваться ей.

Он не лгал Янцу, не лгал себе. Он знал, что нуждался в помощи. Но теперь нужда отпала — Янц помог ему.

Его смерть была... какое словечко употреблял Янц? Его смерть была травмой. Именно так. Травмирующим инцидентом. Событием, вернувшим ему разум. Он предчувствовал, что все так и будет. Чарльз понимал, вернее, часть его „Я” понимала, что он болен.

Когда внутри у него звучали голоса, Чарльз сознавал, что здесь что-то не так, что все вокруг плохо, ненадежно и потенциально опасно. Доктор Янц... Кушетка...

Но доктор Янц мертв.

А кушетка — всего лишь кушетка.

Так славно теперь сидеть в кресле доктора. Так легко и так спокойно. Янц не был богом — если, конечно, не становится богом всякий, кто садится в это кресло. Здесь возникало ощущение силы. Великой силы.

Потом на кушетке оказалась Терри — пациентка Терри — гибкая, свежая и прелестная, и он познал, что значит быть богом, быть всемогущим.

И прикосновение к Терри служило еще одним доказательством того, что он вплотную соприкоснулся с действительностью.

Но зазвонил телефон.

Все пошло прахом.

Но потом до него дошло: телефон тоже часть реальности. И он перестал сердиться, потому что понял: телефон должен был зазвонить, а Терри — ответить. Она должна была узнать, что случилось.

Но как это случилось — тайна. Этого никто никогда не узнает. Правда, для того, чтобы не узнали, Чарльз должен совершить определенные поступки и проявить надлежащие чувства. Притворство — тоже часть реальности.

Он должен притвориться удивленным, огорченным и заботливым. Он должен поехать с Терри в госпиталь на опознание тела, стоять с ней рядом на похоронах, ждать, пока вернется к ней самообладание, а потом...

Все, что угодно. Все, чего он пожелает. Он может делать с любым человеком, что хочет.

Он вел машину быстро и уверенно, а Терри тихо плакала рядом с ним. Автомобиль врезался в ночь, рассекая тени. Чарльз ощущал мощь мотора как свою собственную.

Мчаться вперед — это символ жизни, которой он достоин. Пусть все убираются с дороги. Никто никогда не сумеет больше встать у него на пути... никто его не остановит.

Вот и госпиталь. Зачем парковаться на улице? Подъезжай прямо ко входу. Почему бы и нет? Тебя ждут.

Здесь оказался доктор, которого он однажды встретил в приемной — как его зовут? Линдсей. Да, доктор Линдсей. Он открыл дверцу для Терри и удивленно посмотрел на Чарльза. Или показалось?

Нет, не показалось. Это реальность. Реальность. Он удивился, этот Линдсей. Обнял Терри за плечи, повел вверх по лестнице. А кто здесь еще?

Репортеры. Да, конечно, репортеры. Прекрасно. Они следят за этой историей. Все правильно. И если ему зададут вопрос, он даст правильный ответ. Правильный неправильный ответ. Правильный-неправильный...

Иногда верное — неверно. Вот заголовок повести, куда более важной, чем все, когда-либо написанное.

Следом за Терри и Линдсеем и по коридору, к лифту. Все прочие остались позади,

В госпиталях всегда такие большие лифты, и они так медленно движутся. Очень медленно.

Терри опять рыдала, Линдсей что-то тихо сказал ей, потом добавил вслух:

— Когда я выходил тебе навстречу, как раз получил сообщение: его оперируют.

— Оперируют? — она взглянула Линдсею в глаза.

— Говорят, еще есть шансы.

Значит, Янц жив!

Этого не может быть. Чарльз отвернулся. Наверное, это ловушка: его хотят одурачить.

Лифт остановился, открылись двери. Чарльз понимал, что нужно бежать, но... Слишком поздно.

Люди, поджидавшие в коридоре, направились к лифту.

23

Вины Крицмана тут не было.

После полудня шеф взял руководство операцией на себя. Все силы полиции были стянуты в район нижнего города, и дополнительные отряды расставлены в стратегических узлах, с интервалом в два квартала. В Специальных выпусках новостей по радио и телевидению передавали экстренные предупреждения: „Всем! Всем! Всем!”

Про “Колизей” тоже не забыли. Вообще-то он находился в ведении управления уличного движения, но количество нарядов удвоили, по всему стадиону и на подходах к нему расставили сотрудников в штатском и наладили связь. Полиция сделала все, чтобы обеспечить безопасность и не отменять матч.

Сам Крицман думал о нижнем городе. В шесть лейтенант отправил людей на Мэйн, Олив и Бродвей — осмотреть бары, ночлежки, закусочные.

Задерживали по малейшему подозрению. Времени не хватало: только- только отвезли задержанных в управление и к семи вернулись на посты.

В семь часов нижний город, конечно, не обезлюдел, но там стало спокойней.

И спокойствие это не нарушалось.

Когда позвонили из “Колизея”, Крицман бросился в туалет, где его вырвало как мальчишку, новичка, впервые увидевшего труп. Он помнил себя новичком — это было давно.

Дело черного Далии. Оно так и осталось нераскрытым. А сколько таких убийц бродит по улицам? А этот, нынешний — сколько еще будет продолжать свое дело?

Звонок:

— Номер три, лейтенант.

Анонимный звонок. Проклятье! С чего он вообще привязался к Крицману? Прочитал фамилию в газете? Но почему он продолжает звонить? Чего он хочет добиться?