Павел Брыков - Томас

— Просто я их не боюсь!

Сермяга резко ударил ладонью по острому колену. Этот громкий хлесткий звук вызвал разошедшуюся во все стороны воздушную волну. Томаса словно ударили бревном под дых, и ему пришлось сжать всю свою волю в кулак, чтобы не скривиться от боли и не показать слабости. Чертыхальски вдруг с ужасом понял, что ещё три-четыре таких хлопка и у него из ушей потечет кровь, а может и разорвется сердце. Надо выбирать, что делать — позорно бежать или попытаться выдержать пытку до конца. Ты же знал, на что шел, когда согласился поработать с чистенькими, правильно, Томас? Здесь поединок честный, ты — вольно и сознательно, а они — невольно и неосознанно, но не менее опасно и болезненно. Такие правила, брат... Такие правила...

— ...я принимаю мир таким, каков он есть. Они сами по себе, я сам по себе, — говорил Андрей, а Томас с ужасом следил за его отрытой ладонью — опуститься ли ещё раз на колено или нет. — Я не лезу в их дела, они не суются в мои. Живу отшельником. Стараюсь реже выходить из дому. Что могу то делаю. Вот Пирата на свалке подобрал. Старушкам бедным еду оставляю. Но...— Андрей погрозил Томасу указательным пальцем. — Я всё знаю. Знаю, что там за порогом царит кумир миллионов. Там за порогом люди молятся реже, чем поминают нечистого. Слово «чорт» нынче встречается чаще чем «спасибо». Вы замечали?

Побледневший Томас, не отводя глаз от пальца, сдавленно через силу прошептал:

— Замечал.

— Вот. В нашем мире многое, если не всё, зависит от веры. Кто-то верит в святость, а я наоборот верю, что рядом кишмя кишат нечистые. Мне не нужны многосложные доказательства — хватает одного вопроса. Я спрашиваю, вы, — Лец, как там по фамилии... уверены, что рядом с вами дома, на работе, на улице ходят нормальные люди?

Тихоня не выдержал и опустил глаза.

— Я не знаю. Просто не думал об этом. Живу и живу. Часы тикают, а я барахтаюсь. Работы много. Нет времени остановиться, подумать о вечном, или поговорить с умным человеком.

Андрей Сермяга растер пальцами виски, прикрыл глаза.

— Ладно, счастливым — счастье, а грешникам — грех... О чем мы там с вами говорили?

— О моем конкуренте, — улыбнулся Тихоня. Он чувствовал, что улыбка вышла жалкая... но другую изобразить не смог.

— Да, о пасторе. Что вас интересует?

— Андрей... — Тихоня набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул. — Если не хотите, не отвечайте... Этот пастор интересовался только вашими работами или пытался выйти на отца?

— Мне показалось, что его цель — картины папы, а не мои. Поэтому батюшку я быстро спровадил. Сказал, что скоро в городском музее будет выставка, там их и посмотрит.

— На день шахтера?

— Да. Последние субботу и воскресенье августа.

— Знаю, — сказал Томас, с облегчением замечая, что Сермяга расслабился и опустил свои руки. — Так ваш папа не всё забрал?

— Только ранние.

— Я видел его графику. С остальным, к сожалению, не знаком. Он в США? Возвращаться не планирует?

— Вроде нет. Я бы знал.

— Странно. Был человек и исчез.

— Почему же? Писем не пишет, не любитель он этого, но деньги присылает исправно. А последнее время даже по нескольку переводов в неделю. Наверное, дела пошли лучше.

Услышав про деньги, Томас про себя чертыхнулся — он понял, что в теме мнимой благотворительности пролетел мимо кассы. Впрочем, после всего услышанного, этот прокол теперь не имеет никакого значения — вместо одного козыря он приобрел другой, ещё старше.

Тихоня защелкнул свой портфель и демонстративно посмотрел на часы с кукушкой.

— Очень приятно было побеседовать. Думаю, для первого раза хватит — не хочется быть навязчивым. Как теперь мы поступим? Может встретимся через несколько дней и тогда поговорим более предметно?

Сермяга, поставив бархатный альбом на место, ответил:

— Ни мучайтесь. Не надо мне вашей славы. Материально обеспечен, а самовыражение... Вот приходите на выставку, там и посмотрите. Только вам вряд ли понравится — не думаю, что мои работы могут удивить хоть кого-то. Есть такой закон — художник должен быть голодным, но я под него не подхожу. Пишу, скорее в стол, для успокоения. Надо же чем-то душу занять.

— Зачем вы так?

— Я трезво смотрю на жизнь и знаю себе цену.

Томас с видимой неохотой снял с колен Ронету и встал.

— Как хотите, хозяин — барин. Мне ещё одна поговорка ваша нравится — насильно мил не будешь.

Выйдя в коридор, Томас ещё раз осмотрелся. Он так и не понял, почему Андрей не завершил ремонт во всей квартире. Скорее всего, это было сделано специально — старина бывает разная, и лубочная и вот такая, натуральная. В зале современность, комфорт, мещанство с фикусами, а в прихожей осталось то, с чего Андрей начинал — бедность, старые стены, неустроенный быт.

Чертыхальски протянул руку для прощания.

Андрей пожал её крепко, сильно.

Томас хотел разжать пальцы, но Сермяга задержал его ладонь.

— Хотите посмотреть?

— Что? — не понял Тихоня.

— Картины?

— Чьи?

— Папы.

— А! Я сначала и не понял...

...только не переиграть, только не переиграть!!!

— Решайте быстрее, а то передумаю.

— Конечно, хочу! — почему-то прошептал Томас. — Но раз я бесплатно получаю то, о чем так мечтает господин пастор, может не надо? А вдруг я специально засланный преступник и хочу выдурить у вас самое ценное? Или я тот, о ком вы мне рассказывали?

— Кто знает? — усмехнулся Андрей. — Мне трудно судить — я человек доверчивый. Поэтому, зная за собой такую слабость, часто становлюсь злым с людьми. Но сейчас я верю не себе, а Ронете. Я читал, что сиамские кошки чувствуют опасность, а она сама пошла к вам на руки. Ну что?

Наконец Томас увидел, куда по-настоящему идут деньги Сермяги-старшего. Когда Чертыхальски подошел к дальней стене зала, Андрей отодвинул штору: там блестела стальная дверь, которую не стыдно было поставить и в казначействе. Рядом висел мигающий ящичек сигнализации с телефоном. Андрей позвонил на пост и попросил снять с замка блокировку, добавив, что у него в гостях находится искусствовед из Чехии (Тихоня подсказал свою фамилию) и через час можно будет поставить комнату опять на сигнализацию. После этого Сермяга, закрыв рукой панель, набрал код. Красный цвет сменился на зеленый. Три щелчка. Дверь открылась.

Переступив через порог, Томас попал в комнату без окон. Паркет, черные плинтуса, окрашенные в бледно-розовый цвет стены, подвесной белый потолок с лампами в матовых плафонах. Работы висели в два ряда на каждой стене, всего их было не более трех десятков, больших и маленьких. Внизу стояло несколько больших ящиков, в которых, возможно, хранились не выставленные здесь картины.

Томас посмотрел на Андрея и заметил, как тот изменился. Лицо Сермяги приобрело странное, можно сказать, отрешенное выражение. Как будто он глядел не вокруг, а внутрь себя.