Павел Брыков - Томас

— С чего вы советуете начать? — спросил Чертыхальски, — а то у меня глаза разбегаются.

Андрей встрепенулся, словно его разбудили, нахмурился.

— Вы, знаете, Лец, я плохой экскурсовод. Всё что находится здесь, для меня не просто картины... С чего начать? Наверное, с того, что к вам ближе.

Томас подошел к стене, на которой висел шарж, нет, скорее, портрет. На белом фоне ломаные карандашные штрихи сплетались в непонятный клубок. Первые секунды казалось, что изображен абстрактный образ, имеющий очертания лица, но когда Тихоня уловил границы и пригляделся, то заметил глаза, нос, плотно сжатые губы... и как вспышка молнии, перед ним встал усмехающийся человек — хитроватый, знающий себе цену. Внизу в левом углу стояли две буквы «К.С.» и дата — «1980 г.».

Странная техника. Тихоня удивился, как это художнику удалось наносить штрихи, чтобы с первого раза скрыть основной образ?

— Это дядя Коля. Работал с папой в бригаде, — сказал Андрей. — Однажды они поспорили, что лучше, фотография или рисованный портрет. Дядя Коля сказал, что никакой художник не сможет передать внешность человека лучше фотографа. Потом сфоткал его и подарил на память... Там, в спальне висит. А папа принес в бригаду вот этот рисунок. Все сказали, что выиграл дядя Коля, мол, ничего не понятно — белиберда какая-то, всматриваться надо.

Тихоня обернулся и сказал:

— Я нечто похожее видел на одной выставке. Там фотографию обработали через компьютер и вышло нечто похожее. Но это в наши дни — современные технологии, а тут... Да... Гармония в хаосе, когнитивный подход. Это как у Дали, вопрос в относительности точки зрения. С одной стороны — фаллосы, а под другим углом — женщина... А где ваш отец учился?

— Нигде. Он с детства писал, читал книги по истории живописи. Забросил, а в армии пришлось вспоминать — попросили разрисовать красный уголок, потом стенды на плацу. После таких подвигов сделали его полковым художником. Времени было много, вот и убивал, как мог: нужные книжки читал и много работал.

Андрей прошел дальше.

— Это — передовики. На шахте заказали галерею портретов стахановцев. Были ещё бригадир и парторг, но их забрали. Где хранятся и живы ли вообще, не знаю. Здесь, в основном, как они сказали, — выбраковка. Простые работяги. Папа их из принципа не стал отдавать.

Тихоня осмотрел полотна. Всё просто, никаких идеологических примесей, ничего напускного, только лица, фигуры, все выполнено как бы по-домашнему, естественно. Характеры переданы с такой любовью и теплотой, что щемило сердце. Особенно ему понравился улыбающийся белозубый горняк с самокруткой в черных пальцах. Прочитал подпись на паспарту — картонной рамке, в которую был вставлен рисунок — «Леха-коногон».

— Странно, — сказал Тихоня, — обычно самоучки скатываются до примитивизма, а здесь анатомические пропорции, линейная перспектива, хорошо передана игра света и тени, детали основные и второстепенные, фон — все на достойном уровне. Уверен, есть портретное сходство. Никакой детскости — это зрелые работы. Класс! Подходишь, и сразу улыбаться тянет. Такой оптимизм — на пол плещет.

— Это дядя Леша. В девяностом погиб. Весельчак был, взрывной. Ему не надо было что-то придумывать — с места бил. Вот один скажет и ничего не смешно, а дядя Леша — все покатываются со смеху. Потом думаешь, что тут такого, а хохочешь.

— Уголь?

— Да.

— Какая точность! Тени, четкость линий. Высветлял растушками или белым мелом?

— В основном обычная резинка. Только заостренная. Где-то растушки...

— Бумагу наждаком натирал?

— Тоже резинкой.

Тихоня нагнулся ближе. Он улыбался. Искренне. Не притворяясь.

— Ваш папа не искал простых дорог — уголь капризный, не всем покоряется.

— Шахтеров он хотел писать только углем, не маслом, — ответил Андрей. — Говорил, если бы работал на маслобойне, тогда другое дело. Брал с работы кусочки, вправлял в самодельную ручку и вот... Прессованный тоже использовал, но меньше, только для фона.

— Закреплял чем, молоком?

— Сначала лаком для волос, а потом подсказали. Да, разведенным. Рамки, кстати, сам делал.

— Тут, — Тихоня указал на портрет фотографа, -почти авангард, а горняки — это реализм. Как всё точно передано! Не в орденах и медалях, а в рабочем — все черные, только что из штрека. Вот он вышел из лавы, подмигнул долгожданному солнцу, зажег сигаретку, улыбается и готов сказать что-то смешное. А я уже жду, ну, когда же?

— Вы знаете, и у меня похожие ощущения. Вот скажет: «Лек-макалек, дуй за пивом!»

— Как вы сказали?

— Лек-макалек,— повторил Андрей. — А что?

— Да, ничего такого, — Тихоня сдержал улыбку. -Но почему не приняли? Это ведь талантливые работы, тут сразу видно, что не самодеятельность, не ремесло. Тут — жизнь! Ваш отец — мастер.

— Поэтому и не взяли. Как сказал их комсорг — слишком просто, нет вызова, нет утверждения победы героического труда.

— Слишком приземленными оказались небожители шахт?

— Ага. Не герои.

Тихоня покачал головой.

— Будь моя воля, я бы этого комсорга гнал в три шеи. Шахтеры — передовики, к тому же нарисованные углем! Да за такой креативный подход при нужной огласке он парторгом мог стать. А это что за серия? Тушь?

Подошел к работам в небольших рамках.

— Это одна из моих любимых, — прошептал Андрей.

Тихоня заметил, что Сермяга, глядя на эти работы, покраснел от смущения.

— Большинство мачеха увезла, но самое вкусное упустила. Говорит — шароварщина, а мне нравится. Казацкий ряд. Должен сказать, я хорошо отношусь к вашей родине — в Чехии красивейшие древние города, одна Прага чего стоит. Природа, богатая история, во многом схожая с нашей. Жажда свободы, многовековое противостояние германским племенам, сильнейшие в свое время наемные войска. А у нас вот — казаки... В Диком поле в семнадцатом веке уже селились. Получается, Городок — не только шахтерский край.

Чертыхальски нагнулся, навел резкость...

Это было потрясающе! Два казака шли на полусогнутых, поддерживая друг дружку. Пьяны в жупел, только привычка да плечо товарища держат их на ногах. Кажется, если кто из них оступится, то упадут оба. Может ещё песня помогает не потерять последние проблески ума и не свалиться в придорожную полынь. Лица напряжены, рты открыты, у одного даже слезы выступили от усердия. Меньше всего они напоминали воинов, которыми в Крыму и Польше пугали малых деток. Тут не головорезы, а два взрослых дитяти — беспомощные, смешные, совершенно не геройского вида — пьянчужки в разодранных рубахах, с голыми потными животами и деревянными крестиками на кожаных шнурках.

Чуть ниже ещё одна работа — казак на службе. Степь, залитые солнцем травы гладит полуденный ветерок. Серые кузнечики чистят лапки, наблюдая за тем, как по целине бредет конь и щиплет клевер. В седле примостился молоденький воин — сидит, склонив голову на грудь. Носки сапог — в стременах, одна рука воина держит повод, вторая на рукояти пистоля. Мятый полукафтан, черкеска заломлена на затылок. Притороченная к седлу пика отклонилась назад — ветерок колышет поникший прапорец. Всадник ранен? Нет — одежда-сбруя в порядке, не кровинки, ни тряпицы. Наверное, гонец, или просто умаялся, да и заснул в седле.