Павел Брыков - Томас

Ваня нравом пошел в деда — соседские пацаны его боялись, как прокаженного. Родителям даже пришлось переехать в другой район, а так взрослые в отместку за своих поскрёбышей придушили бы Ваню ещё мальцом. Перевели забияку в школу-восьмилетку самой рабоче-крестьянской окраины — Курдюмовки. Там пободаться любят от мала до велика — на сшибки с соседями из Зайцево, Зеленополья, Кодема, Доломитного до самой пенсии ходили. Но в классе не нашлось таких, кто мог бы усмирить Ваню.

Да, фамилия его была — Самохвалов.

В августе девяносто девятого Сопле было сорок четыре годика. За плечами три отсидки, драки, поножовщина. А почему? Да потому, что у Ивана челюсти сводило от несправедливости, наглости и тупости человеческой, бахвальства, ограниченности, зазнайства, взяток, чиновничьего произвола, бесчестия, косности, равнодушия, от потерявших стыд прокуроров, налоговиков, проверяющих-стращающих всех проклятых мастей... Да мало ли от чего? Если бы война, да на фронт — быть бы ему героем с крестами на всю грудь. Первым в атаку бы шел, языков брал, связь под шквальным огнем налаживал, а в мирное время... Не приживаются на Руси злоненавистники и правдорубы. В общем, с таким охранником спалось спокойно.

Я не рассказывал, как Ваня с Тоней познакомились? Конечно нет, — это риторический вопрос...

Жила в Курдюмовке Савельевна — всю жизнь в торговле. Красотой не славилась, с мужиками не ладилось, жила одна, но то ли так карта выпала, то ли Савельевна удачно подлегла, — в тридцать пять понесла. Родила девочку — Анютой назвала. Жили вдвоем — мать работала, дочка подрастала. Кто был отцом — никто не знал, но то, что он был красавец — факт. Мать широкая в кости — дочь просто фигуристая, крепко сбитая. У Савельевны сала на полтора центнера — дочь в теле, но без фанатизма, хочется подойти, прижаться, за талию подержаться. У мамаши плечи — шпалы носить, у Анюты все как надо, покато и гладенько. И самое обидное — на мать в её девичестве и старые пердуны не смотрели, а за Анютой женихи, словно репей за хвостом кобелиным.

Как настала пора дочку замуж выдавать, — а жених подобрался видный, красавец, из проходчиков с Румянцева, зубоскал, каких и среди этой братии мало. Матери бы радоваться, а она... Свадьбу устроила, деньгами и продуктами помогла. Везде поспеет, похихикает. С будущей сватьей на кухне две смены отпахала, в общем, не мать, а подарок, вот только... Даже не знаю, как и сказать... Савельевна из близких на свадьбу пригласила только одного знакомого — нашего дядю Ваню. Что у них, кашалота и ерша, было раньше неизвестно. Соплю последние пять лет никто не видел и уже успели подзабыть о таком кадре. Может их связывала давняя любовь или дружба, ведь в молодости жили на соседних улицах...

Антонина Петровна была приглашена на свадьбу со стороны мужа. Она видела, как Ваня, зажатый с двух сторон, томился в окружении горняков и их супружниц. Приглашенные говорили на одном языке, вспоминали известных им людей, смеялись над своими шутками, а Ваня — ещё без паспорта, со справкой об освобождении, без родных, жилья, работы — сидел с мертвым лицом и ел капусту. От водки поначалу отказался — после отсидки не шло, но: «Чего не пьешь, не по-нашему! Да ты не девка, чай, давай до дна! Шо филонишь?».

Выпил. Ещё раз выпил. Баронесса понимала, куда все катится и что сейчас начнется. Дядя Ваня после шестой рюмки, играя желваками, уставился в тарелку с нарезанными кровавыми помидорами, а рядом гуляли ничего не замечающие уже хорошенько макнутые коногоны и забойщики, у которых друг женится на красавице Анюте. Гости пришли гулять, выпивать и кричать «горько!» — для них всё веселье впереди, только начинается. Антонина Петровна видела — мужики подобрались жилистые, а откуда в шахте быть жиру на боках? Кулаки у них недетские — без отбойного молотка уголек добывать можно. Но даже им с дядей Ваней не справиться — пока повалят на пол, сколько челюстей сломает?

Встала Тоня, тронула Соплю за плечико, попросила сходить на кухню помочь кастрюлю с компотом перенести. Дядя Ваня — как не помочь? — тяжело вышел из-за стола и чуть пошатываясь, побрел за приятной, на его осоловевший глаз, полной женщиной. Когда они нырнули в темный коридор, Антонина пропустила вперед помощника и, недолго думая, тюкнула его кулаком по темечку. Взвалив на плечо обмякшее легкое тело, она вынесла дядю Ваню на улицу. Бабы хохочут -свадьба только началась, а первых гостей уже понесли!

Очнулся Сопля через полчаса у баронессы дома. Сама на диван уложила, нашатырь поднесла, тряпкой, смоченной в уксусе, виски протерла, размяла ему шею, дала таблетку и попросила заснуть. Дядя Ваня молча отвернулся к стенке и через минуту уже посвистывал.

С тех пор он жил у Антонины Петровны.

...Встретил Ваня Томаса и Лесю приветливо. Сначала отпросился у хозяйки на ближайшие выходные порыбачить, а потом пошел помогать устраиваться гостям.

Дальше можно пропустить — в тот день ничего интересного больше не было. Леся ходила по комнатам-этажам и цокала языком — ей здесь нравилось. Томас, закинув ноги на журнальный столик, сидел на веранде, слушал радио, пил квас с сушками и размышлял, что Тоне рассказать о «красненьком», чем оправдаться?

На новом месте Тихоне всю ночь снились кошмары. Проснулся после полуночи с ощущением, что он только что кричал. В голове туманное марево не снов, а галлюцинаций. Пытался снова заснуть — всё впустую. Лежал, обильно потея, наверное, с дюжину раз ходил пить воду, а потом в уборную. Ворочаясь на мокрых простынях, с завистью смотрел на сопящую рядом Лесю — её остуженный кондиционерами воздух сморил накрепко. Казалось, на некоторое время засыпал, но в очередной раз выныривал из тяжелого тумана в трезвую реальность. Невольно замечая, сколько времени на часах, Томаса перекашивало, как от пытки. Ему чудилось, что он не в Диком поле у Тони под крылышком, а дома, в Киеве, и в ушах его, если потерять контроль над разумом и расслабиться, сейчас начнет греметь «БАМ-БАМ-БАМ!». Сердце прыгало до кадыка, по спине ползли ледяные сороконожки.

— Старинные часы ещё идут. Старинные часы — свидетели и судьи... Накатило, накатило, снова накатило, — шептал Томас, как заведенный.

Сидя на кровати и раскачиваясь вперед-назад, он раз за разом, словно молитву, стал повторять один и тот же стих: «Стать бессмертным — напрасный, поверьте мне, труд. Все, кто стар и кто молод, в могилу сойдут. Не дано это царство земное навек — никому. Да и мы не останемся тут».

В подобные минуты, когда мир спал, и Томас оставался один на один со своей совестью, он невольно задавал себе неудобные вопросы. Главный из них — что его ждёт на Новый год? Конец или начало? Дадут ли ему, повзрослевшему, право загадать желание, а может эти сто лет жизни и были воплощением несказанного, но искомого? Тогда, во время церемонии, он был ещё слишком мал. Гадание застало его в пору превращения из мальчика в юношу. Тело уже принимало алкоголь, ему, почти четырнадцатилетнему, были приятны ласки женщин, но разумом, даже для тех, непонятных современному человеку времен, он был ещё слишком молод. Иначе не объяснить, почему у Томаса возникло, вернее, вырвалось такое желание, желание не расчетливого озабоченного долголетием циника, но неискушенного мальчишки, боящегося всё испортить. В ту ночь Тихоня не чувствовал себя победителем. Он делал то, что у него получалось лучше всего — жульничал. Так какой здесь может быть подвиг? В его случае не вор у вора украл дубину, а... Ему не пришлось переплывать через Ла-Манш или карабкаться на вершину Монблана; он, наконец, не сражался против отряда гренадеров... Поставил на «пятерку», а почему? Насколько он знал, это цифра являлась символом абсолютной свободы и воли, смелых преобразований, вечного движения вперед по своей колее вне просек и гатей. Именно такую судьбу он уготовил Княжеству, которое волею небес, представлял на церемонии.