Антон Лаптев - Сумерки

Иван в испуге глядел на издателя, который, раскипятившись, стал даже руками размахивать от волнения.

— Это же целая философская система. Начните давать людям возможность свои интересы, не таясь, пользовать, искать иного открыто и не боясь глупых судов в дальнейшем. Вот отсюда и пойдет самая настоящая свобода. Вот тогда-то и станет Россия самой свободной страной в Европе. Надобно разрешить человеку делать абсолютно все, что он захочет.

— Что-то очень уж много ты разговариваешь, — недовольно заметил литератор. — Освободитель, — добавил он насмешливым тоном.

— И не я один! — объявил Содомов. — Вот и Иван Иванович, он тоже за свободы. Тоже, стало быть, Освободитель.

Этого уже Иван вынести не мог.

— Нет, не о такой свободе я на вечере у Драчевского говорил! — воскликнул он. — Как вам не стыдно, судари, сидите тут и рассуждаете о таком, о чем приличному человеку и подумать-то страшно и противно. Это ведь не свобода, что вы философской идеей нарекли, нет. Это самая настоящая развращенность. Да, Платон Николаевич, это разврат в чистом виде. Если вам будет угодно знать мое мнение, то я против такой свободы, пусть даже вообще не будет никакой свободы, чем вот такая, о которой вы говорите.

— Сударь! — сквозь зубы произнес злобно Лебедев.

— Милостивый государь! — обидчиво воскликнул издатель. — Да как вы смеете!

В этот самый момент к столу подошел трактирщик, который, с почтением нагнувшись, сообщил, преимущественно обращаясь к Содомову:

— Привели-с. Двух. Обе ничего себе. Привела ихняя тетка-с. Сейчас показывает портнихам, устраивает, значится. Но у тех уже все места под учениц заняты-с. А тетка, я слышал, говорила, что из погорельцев-с. Никого из родни не осталось. Прикажете привесть?

Содомов чрезвычайно возбудился. Глаза его загорелись, а все лицо побледнело. Он достал из жилетного кармана ассигнацию в пять рублей.

Трактирщик ловко подставил ладонь, в которой ассигнация тут же исчезла, а затем исчез и сам трактирщик.

Безбородко окончательно стало ясно, чем занимается каждый вечер Содомов в трактире «Гуси-лебеди». Сюда со всей России везли девочек, дабы устроить их в столице на учение к портнихам. Прикормленный заранее издателем трактирщик после Марий-белошвеек подводил устраивающихся к Содомову, который представлялся бог знает кем, но обещал устроить ребенка. Девочка отдавалась извращенцу, который осуществлял с нею свое понимание свободы. Видимо, издатель ожидал новых девочек уже очень давно, а исходя из того, что удалось заранее узнать трактирщику, вновь прибывшие были самыми наилучшими. Ни родителей, ни родных. Никто и не хватится несчастных, да и тетка желает поскорее сбыть с рук лишние рты.

— Платон Николаевич, — обратился Безбородко к нетерпеливо ожидающему девочек издателю. — Если вы мне сей же час не скажете, где ныне обитает граф Драчевский, то я непременно расскажу тетке, для чего вам нужны сиротки.

Содомов удивленно захлопал на него влажными глазами, а Лебедев недовольно зашипел.

— Милостивый государь, это же подло, — заметил Платон Николаевич.

— Ну же, решайтесь, кто вам важнее, новенькие иные или же граф, который, по вашим же словам, любит только себя?

В этот момент в зальчик робко вошли две тоненькие, как тростинки, лет десяти-одиннадцати девочки, ведомые за руки старой женщиной в грязном платке. Позади шел трактирщик, указующий женщине на стол с Содомовым.

Иван с решимостью начал вставать им навстречу, однако заколебавшийся на секунду издатель ловко попридержал его за руку.

— Ладно, скажу. Григорий Александрович с Лизонькой и Александрой Львовной сняли дом у самых Нарвских ворот. Большой дом, желтый, забыл номер. У него еще герб со львами на фасаде. Квартира на бельэтаже, левая. А теперь уходите немедленно. Умоляю вас, уходите, — зашептал Платон Николаевич, мило улыбаясь при этом подходившим к столу девочкам.

Иван встал, подошел к тетке, ведущей девочек к столу, и четко произнес:

— Сударыня, а знаете ли вы, к кому вы ведете сейчас своих сироток? Это ж растлители. Не надо вам отдавать им крошек.

Тетка посмотрела на молодого человека удивленным и в то же время каким-то потерянным взглядом и скорбно сказала:

— Так ведь более никто не берет. Пусть хоть сытыми будут деточки.

— Подите же прочь, — зло зашипел на Ивана издатель.

Безбородко не стал более дожидаться и тут же стремительно выбежал из трактира.

В то время как Иван выяснял в трактире местонахождение графа, Ломакин направился по указанному ему Фирсановым адресу. Пройдя в грязную подворотню и очутившись в глухом заднем дворе, он с трудом разглядел спрятавшийся в темноте черный ход, подошел к нему и стукнул ровно пять раз, как было указано в клочке бумажки. На стук никто не отворил, но Родион заметил, что из кухонного окна его старательно разглядывают, а посему он предпочел спокойно дожидаться. Мимо пробежала, словно тень, черная кошка. Она пробежала столь стремительно, что Ломакин успел лишь заметить удивительную худобу ее впалых боков. Он с любопытством проследил, куда исчезло животное, и поэтому не сразу заметил, что дверь черного хода бесшумно отворилась.

В проеме стоял чрезвычайно высокий, а оттого сильно сутулящийся молодой человек из тех, кого называют ныне разночинцами. Длинные, давно не стриженные волосы его были скреплены на голове обручем, а из-под пальто, наспех накинутого на плечи, выглядывала рубаха земельного цвета. Разночинец пристально смотрел, не мигая, на Ломакина, ожидая, когда же тот изволит обратить на него внимание.

— Я пришел за яблоками, — явно стушевался Родион.

Разночинец продолжал пристально глядеть на него.

Ломакин, не зная, что еще говорить, тоже стал смотреть на молодого человека. Удивительное дело, но в отличие от неприятного взгляда убийцы Фимы Креста взгляд разночинца был не просто неприятным, нет, он был еще и страшным. Долго его Ломакин вынести не мог и отвел глаза в сторону. Молодой человек тут же пропал, словно растворился в темноте черного хода. Оттуда из темноты раздалось только сиплое: «Жди здесь».

Через некоторое время разночинец появился вновь, держа на вытянутых руках сверток. Сверток был самый обычный, из тех, которые никак не могли вызвать подозрение у полиции. Ломакин принял сверток и коротко поблагодарил молодого человека. Брови того удивленно взметнулись вверх.

Взяв сверток с подделкою под мышку, художник направился на угол набережной Екатерининского канала и Фонарного переулка, где стоял известный читателю кабак. Уже стояла почти что ночь, и ни разу за все путешествие Родиона ему не встретился ни один прохожий. Да и тишина стояла такая, что звуки его одиноких шагов звучали очень уж зловеще и пугающе, отчего сам Родион уже порядком струхнул, все время оглядываясь по сторонам. Сумерки уже полностью поглотили город, но фонари и не думали включать, отчего вокруг казалось еще мрачнее. Запахи с канала тоже были какие-то мертвые, будто утопленники плавали у берегов, разбухшие и синие. Воображение художника разыгралось не на шутку, и он чуть не бегом добежал до кабака.