Яцек Дукай - Иные песни

Катлаккк-талакк-талакк, катлаккк-талакккк, кони шли в ровном ритме, холодная ночь провоцировала на воспоминания о ночах теплых. В Гердоне будет открыто Лунное посольство, но ведь в Пергаме уже обитает эйдолос Госпожи, Лакатойа, Дева Вечерняя. На землях Мария Гесомата, под антосом Короля Бурь, в соседстве гарнизонов трех Колонн Хоррора, нанятых на деньги Лабиринта, — там она впервые может объявить о себе правду, то есть предстать дочерью своей матери, там может открыться миру. Кратистосом Четвертого Пергама стал Юлий Кадеций, ему, согласно секретному договору с Кратистобойцем, достался керос земли Селевкидитов, от Кафторского моря до истоков Тигра и Ефрата. Оронея возлегла на руинах Твердыни, на проклятой Равнине Крови — антос Короля Бурь ее оздоровит. Пощадили лишь Взгорье Афины, Библиотеку и Хрустальный Флореум — земля Воздуха и Огня осела на другом берегу Каика. Господин Бербелек вспоминал ту горячую ночь, когда проведал эстле Шулиму Амитаче в ее новом владении. Отовсюду съехались сторонники и агенты старого культа, во Флореум уже не мог войти никто, не получив позволения от всех новых стражников, в сей град руин входили точно в лабиринт. Даже Кратистобойцу приходилось сперва высылать герольда; только на закате пришло подтверждение. Господина Бербелека провела чрезвычайно молодая гельтийка в лабрисовом ожерелье. Вместо спиральной песчаной тропки они шли сквозь дюжины бесконечных солнечных лугов, из сияния в сияние; скорее всего, Шулима начала уже манипулировать архитектурой Флореума. По лугам бегали дети различнейших морф, от совсем маленьких до почти подростков, господин Бербелек также видел мамок, пестующих младенцев. — Откуда они? — спросил он гельтийку. — Со всех сторон кероса, — ответила та, — из-под Формы каждого кратистоса. — Вышли на африканские луга. Из-за акациевой рощи вытекал серебристый ручеек, между акациями резвились мартышки, в траве саванны мелькали желтые спины тапалоп, на это лениво поглядывали вытянувшиеся под деревьями гепарды. Из-за ручья, из глубокой синевы медленно вытекали клубы густого яркого света, плыло белое молоко ослепляющего сияния. Сперва оттуда вылетели две разноцветных птицы, гельтийка пала на колени, птицы сделали круг над господином Бербелеком, тот поднял голову — не заметил, когда из туманного Огня вышла Лакатойа. — Эстлос. — Эстле. — Оба улыбались уже после первого обмена взглядами; но ему не нравилась легкость, банальность этой улыбки. Вместо того чтобы поцеловать запястье Шулимы, он обнял ее за талию, привлек, впился в губы алчно, хищно. Она не сопротивлялась, но, когда он затем отодвинул ее на расстояние руки, встретил тот самый холодный жадеитовый взгляд эстле Амитаче, коий надеялся уж не узреть никогда после фатальной джурджи. Форма ситуации становилась болезненно очевидной. Он отступил на шаг. Шулима присела на траву, запахнув льняную юбку. Указала ему место рядом. Он не отреагировал. Оглаживал рубаху, окидывал взглядом солнечный луг (бабочки порхали над его головой правильными кругами). — Ты перестраиваешь Флореум? — Он в любом случае требует отладки. — Дай догадаюсь: Король Бурь. — Верно, он часто навещает меня. — Да. Конечно. Вековечный союзник Лабиринта. — Ты не найдешь в этих устах ни следа лжи. Разве я хоть раз говорила, что люблю тебя? Я дочь Лунной Ведьмы, Иллеи Жестокой, какой морфы ты от меня ждал? — Господину Бербелеку оставалось лишь щуриться. Боги, она все еще была красива, еще красивей, в миллионе отражений, в этом белейшем свете.

Туман сгущался, но он уже видел сквозь окошки экипажа высокие тени домов княжеского комплекса, кони пошли медленней, взбираясь на крутой подъем; они приближались ко дворцу Григория Мрачного. Господин Бербелек вынул из внутреннего кармана приглашение, начертанное на телячьем пергаменте собственноручно князем. Вчера, пересланное почтой из имения в Остроге, в Воденбург пришло другое приглашение: в Александрию, на торжества по случаю наречения именем новорожденной внучки эстлоса Иеронима Бербелека — дочери Гипатии XV и Наместника Верхнего Эгипта. Господина Бербелека не было, когда она пришла в мир (на тот день в Четвертом Лабиринте он созвал совет астромекаников), он проведал Александрию полгода назад, во время торжеств брака и вознесения Алитэ. Навуходоносор Золотой, ослабевший уже настолько, что антос его распространялся едва на двести стадиев за границы Александрии, не смог отказать и впервые за три последних века покинул свою башню в Меноуте, чтобы благословить новую Гипатию. И это стало для него окончательным унижением и символом поражения: сидеть за одним столом с Кратистобойцем, напротив человека с кровью одной из Сил на руках. Гравюры со свадебной церемонии после обошли весь мир, господин Бербелек видел оный образ в газетах Европы, Гердона, Земли Гаудата: кратистос и кратистобоец — оба поднимающие тост в честь молодой пары, но ни один из них не смотрит на новобрачных, глаза их устремлены друг на друга. Алитэ же усмехалась светло, той своей детской улыбкой, умела, если хотела, была у нее такая улыбка в арсенале. Ее изображали в красной эгипетской юбке, стоящей между наклонными пилонами, с букетом злаков в левой руке и пифагорейской игральной костью в правой, все еще улыбающейся, как Исида. Господин же Бербелек помнил совершенно другое выражение ее лица, с каким она пала перед ним на колени несколькими месяцами ранее, вместе со свежеизлеченным Давидом. Они нашли Иеронима в самом дальнем углу перистиля александрийского дворца, он едва позавтракал в тени водной пальмы, над Мареотидой вставал пурпурный рассвет; отвел взгляд от рассветной зари, а они уже стояли на коленях, он не мог бы уйти из этой Формы. Алитэ знала, в каком настроении он как раз вернулся из Пергама от Шулимы, господин Бербелек не удивился бы, когда б Шулима сразу выслала Алитэ соответствующее письмо. — Отец. — Встаньте, что это вы устроили! — Просим тебя о благословении, кириос. — Алитэ, ты ведь прекрасно знаешь, я не буду противиться, это твоя жизнь. — Ты противился и противишься. Не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось. Дай мне слово. — Тогда он рассвирепел: — Прочь! Прочь с глаз моих! — Моншеб вскочил, но она схватила его за руку. Оба остались на коленях. — Отец. — Ты что себе вообразила, что кто я, что пришлю убийц к мужу собственной дочери? — Нет, конечно нет. Но разве Шулима сговаривала нас? Ты ведь знаешь. Что сосватано Девой Вечерней, то свершается в любви. А под морфой стратегоса свершаются планы, о которых даже он еще не успел подумать до конца. Кто-то заметит гримасу на твоем лице и захочет тебе угодить… Давид однажды уже едва разминулся со смертью от рук твоего вассала. Благослови нас, кириос. Искренне. Я ношу его ребенка. Я должна поверить, что ты до глубины души желаешь нам счастья. — До сего дня Иероним так и не узнал, по каким приметам она сумела это заметить; сам не знал, радует ли его их счастье — или он презирает коварство Шулимы. Все рисунки со свадьбы запечатлели безразличное суровое лицо Кратистобойца.