Яцек Дукай - Иные песни

Заскрежетали железные ворота, фургон въехал на подворье дворца. Свет десятков высоких окон и наружных пирокийных ламп сумел, наконец, пронзить волны тумана. Хоррорные соскочили на землю, от мраморных ступеней бежали слуги в черно-красных ливреях. Когда отворили дверку и придвинули ликотовые ступеньки, в городе внизу колокола святыни начали бить десятый час; звук долетал сюда низким, сдержанным, источенным темной влагой. Очередная воденбургская ночь тумана и камня.

Господин Бербелек иронично скривился своему отражению в золотом зеркале, переложил пирикту в левую руку, поправил манжеты белой рубахи и черного кафтана, мысленно сосчитал до четырех и после этого вошел в Зал Предков.

Неурги поклонились все вместе, словно объятые единой морфой. Он вежливо качнул им пириктой. Никто из герольдов или придверных его не объявлял; господин Бербелек уже был из тех, чей приход оглашается лишь глухим стуком, внезапной тишиной, испуганным шепотом. Он знал этот шепот, это была его корона, его черный антос: «Кратистобоец, Кратистобоец, Кратистобоец».

— Эстлос.

— Эстлос.

В Зале Предков, под предков взглядами — с темных парсун — прошел официальный ужин, после они сразу же перешли в более камерный салон на втором этаже, уже только они двое: господин Бербелек и князь Неург. На ужине вокруг стола сидело более двадцати аристократов — и господин Бербелек мгновенно понял, по какому принципу они были подобраны, пусть даже ему и не представляли всех их по имени, их морфа (эти огненно-красные волосы!) была слишком очевидна: князь пригласил на ужин с Кратистобойцем своих ближайших родственников. Господин Бербелек ел под внимательными взглядами двух дюжин Неургов. Те улыбались, разговаривали друг с другом, обменивались сплетнями, а на самом деле поглядывали на него — украдкой и мельком. Сомнений у него не было. Те, кто с ним говорил — а во время ужина с каждым из них он успел обменяться несколькими фразами, — говорили о делах банальных и незначительных. Но именно так и исследуется Форма: она чище всего в бессодержательности.

Господин Бербелек сидел на почетном месте, одесную князя, занимавшего кресло во главе стола. Справа же от Кратистобойца размещалась княжеская внучка, бледнолицая Румия Неург. За четыре с половиной года, что прошли со времени предыдущего визита в воденбургский дворец, она успела вырасти из дикой девчонки в серьезную, сдержанную женщину. Ее кожа, не знавшая солнечных лучей, ее волосы как гневный пламень, ее аскетичное платье с закрывающим грудь корсажем, черные напальники — внешне все отличало ее от Алитэ, однако именно туда, к дочери, поплыли первые ассоциации господина Бербелека. Медленное изменение, что происходит у нас на глазах, совершенно незаметно: мы меняемся вместе с изменяющимся. А вот когда в памяти нет межевых состояний, тогда становится явственен истинный контраст. Он вспомнил ту Алитэ, которая сопровождала его во время прошлого визита во дворец Неургов, как она заснула в дрожках и как пришлось ее, спящую, переносить в кровать…

— О чем думаешь, эстлос?

— Наверное, это признак приближающейся старости — когда прошлое начинает побеждать настоящее, — покачал он головой.

Румия замерла с ножом над лососем.

— Я тоже помню, в тот год замерз весь Рейн, перед отъездом вы проведали нас, эстлос, с дочерью и сыном. Ох, прошу прощения.

— Авель, да.

— Прошу прощения, прошу прощения, я сожалею.

Он взмахнул рукой с платком, вытер губы.

— Нет повода для сожалений. Меня всегда удивляла эта форма. Что, собственно, кроется за подобными выражениями сочувствия? Ведь не сочувствие же само по себе, к нему способны лишь самые близкие, с кем нас единит Форма. Тогда дело в утешении страждущего? Или в оказании уважения? Но кому? Умершему? Чужой человек приходит и говорит, как ему жаль; в то время как я знаю, что ему не жаль. И это ведь в миг такого напряжения чувств: после смерти, во время похорон, кремации. Удивительно, что не доходит до мордобоя над могилами. А собственно — если подумать — такое точно понравилось бы Авелю, как разновидность посмертных почестей. Мхммм.

Она дотронулась до его руки.

— Я всего лишь хотела извиниться, что заставила вас вспомнить Авеля.

— А зачем бы за это извиняться? Отчего бы мне избегать воспоминаний о нем? Разве он был преступником, человеком злым, малым и подлым?

Тогда она слегка усмехнулась, склоняя голову.

— Нет, эстлос. У него была великая мечта. Он рассказывал мне…

— О чем?

— Я подумала: сын таков, каков и отец.

— Скорее, наоборот, — пробормотал чуть слышно господин Бербелек.

В салон на втором этаже пирокийная инсталляция не доходила, слуги внесли туда масляные лампы и подсвечники, в камине горел огонь, трещали пережевываемые пламенем полешки. Господин Бербелек и князь уселись в креслах, повернувшись в полупрофиль к очагу, от которого расходились горячие волны. Окна закрыты тяжелыми портьерами. Вавилонский ковер скрадывал шаги слуг. Свет не достигал противоположной стены, там, в углах за эгипетскими амфорами и парадными франконскими доспехами, росли мясистые тени. Дулос подал аристократам трубки, те раскурили их. Смесь была из пажубы, гашиша и того нового сибирского зелья. Минуту они молча выдыхали дым.

Забытая слугами кочерга торчала меж поленьями в камине, медленно накаляясь, — князь потянулся и с шипением отдернул руку. Господин Бербелек склонился, неспешно вынул кочергу, кожа руки даже не покраснела.

— Ах да. — Князь положил ногу на ногу. — Поговаривают, что Лунная Ведьма влила тебе в вены Огонь, эстлос.

Господин Бербелек провернул на коленях пирикту, мертвые глаза фениксов ослепительно засияли в блеске живого огня.

— Может, всего лишь растопила в них лед, — засмеялся он. — Но нет, это неправда. Там каждый дышит пиросом, пирос горит под веками. Это их очищает, каким-то образом выжигает все лишнее, чрезмерное, неокончательное, случайные мысли, чувства и черты, пурифицирует тело и морфу. Порой из-за этого они кажутся наивными, как дети, порой же — как дети жестокими.

— Говорят, у тебя там есть дом.

— Хм?

— На Луне.

— Она подарила мне имопатр… немного земли. Когда-нибудь, в полнолуние, покажу тебе, эстлос, где.

— Ты осядешь там?

— Спрашиваешь меня о планах? — Господин Бербелек снова засмеялся. — Но ты ведь знаешь, князь. Даже газеты пишут об Эфирном Флоте. Будет большая война с адинатосами.

— Будет не будет, — пробормотал Неург. — И знает ли кто — когда? Через год, два, десять, через век. Ты же сам рассказывал нам, как трудно уговорить на что-либо больше двух кратистосов за раз. И кто сумеет предвидеть, когда подуют благоприятные политические ветра? Да и к тому же: не справятся ли они со всем без тебя? Столько кратистосов, сама Иллея, — а те разговоры, будто тебе придется войти прямо в арретесову Форму, это было бы чистое самоубийство, хуже, чем самоубийство, потеря самого себя, и когда бы, эстлос —