Борис Батыршин - День ботаника

Уже устраиваясь на платформе перед отправлением, Бич вспомнил об оскудевшем арсенале.

– Слушай, Кочегар, у тебя не найдётся завалящего ствола? Студент свой в болоте утопил и ходит безоружным, непорядок.

Путеец поскрёб затылок, чёрной от угольной пыли и смазки пятернёй.

– У меня на паровозе кроме пулемёта, только помпа помощника. Хотя нет, постой – есть один девайс, сейчас принесу…

Он залез в будку и тотчас вынырнул наружу, держа в руках пояс с большой жёлтой кобурой.

– Вот, знай мою доброту! «Таурус – Магнум», бразильский, сорок четвёртый калибр. Выменял по случаю у челноков, вожу с собой. Ни разу ещё не пригодился…

Егерь повертел в руках длинный никелированный револьвер.

– Ничего так волына. Маслята есть?

– Полный барабан и двадцать штук россыпью.

– И на том спасибо. За мной не заржавеет, клык на холодец!

– Да брось, Бич, будто мы с тобой первый день знакомы! Было бы чем считаться – железяками!

Егерь коротко, словно только того и ожидал, кивнул и протянул револьвер Егору.

– Вот, держи, Студент, пользуйся. И имей в виду – отдача у него зверская, так что береги запястья.

Пока разводили пары, пока состав вытягивался за стрелку, прошло не меньше получаса. Увеличение огневой мощи группы решено было обмыть. Поляну накрыли прямо на платформе, на дощатом настиле, на развёрнутых брезентовых чехлах. Под закуску – закупленный в депо саговый лаваш, десяток помидоров, банка солёных огурцов, и гвоздь программы, копчёные мясные пиявки – легко пошла крепчайшая настойка с неизменным запахом сушёных грибов, прощальный подарок лодочника.

После первого же глотка Егора потянуло в сон – сказывались сутки, полные треволнений. Он закутался в спальник и стал слушать, как Бич с Кочегаром, хватив по два стакана грибовухи, надсадно перекрикивают друг друга:

Наш паровоз, вперёд лети!

Мы едем без билета.

Другого нет у нас пути,

И денег тоже нету!

Неторопливо наползали прозрачные сентябрьские сумерки. В прорехах живого тоннеля, тянущегося без перерыва от самого Коптевского путепровода, замелькали первые звёзды. Егор неотвратимо проваливался в дрёму, убаюканный неспешным перестуком – «та-да-дак… – та-да-дак… – та-да-дак…». И уже сквозь первый, самый сладкий, сон он услышал другую песенку – неофициальный гимн путейцев Московского Леса, исполняемый сиплыми от обжигающего пойла голосами:

…Скатертью, скатертью дальний путь стелется

И упирается прямо в небосклон.

Каждому, каждому в лучшее верится,

Катится, катится голубой вагон!

Паровоз загудел на прощание, попятился, лязгнув сцепками, и двинулся назад, в сторону Ленинградского шоссе.

– И куда нам теперь? – спросил Егор. В завесе проволочного вьюна, оплетающем кустарники, здесь зияла прореха, и по ней вглубь Стрешневского парка уходила тропа. Не видно было ни зги, и Егор подолгу нащупывал, куда поставить ногу – чтобы не скатиться с гравийной насыпи кубарем.

– Тут прямо и остановимся – откликнулся Бич. – Шагах в двадцати от насыпи есть удобное место. Разведём огонь, Нгуен наверняка слышал гудок, будет с минуты на минуту.

– Кто-кто?

– Один хороший человек. Егерь и лучший проводник по этим местам.

Егор не ответил. Его чем дальше, тем сильнее раздражала манера напарника изъясняться загадками. Но тот и сам заметил свою неловкость.

– Да ты не дуйся, как мышь на крупу, сейчас всё объясню. Я поначалу собирался выйти к Щукино со стороны Сокола. Думал – заночуем в Петровской Обители у друидов, а оттуда двинем по Ленинградке, не торопясь, а оно вон как обернулось. Придётся пробираться от лесопарка, а это, скажу я тебе, паршиво до крайности.

Егерь зажужжал фонариком. Луч обежал небольшую лощинку, образованную корнями двух гигантских клёнов. Посреди лощинки имелось кострище, аккуратно сложенное из битых кирпичей.

– Пришли. – Он принялся стаскивать «Ермак». – Так я о чём? Сейчас между нами и Курчатовским Центром – упырятник. Слыхал о таком? – Бывший Институт переливания Крови? Да, мне говорили.

– Говорили ему… Не вдаваясь в детали – место это нехорошее, жуткое, и приближаться к нему категорически не рекомендуется. А значит, придётся идти в обход, через Щукинскую Чересполосицу. И Нгуен знает её, как никто другой.

– Нгуен… он что, вьетнамец? – Да. Парень серьёзный, в Лесу как дома, и боец, каких поискать. Семейные традиции – его отец воевал ещё у Хо-Ши-Мина.

– Ты всё напутал, Бич. Не отец, а дед, и воевал он у товарища Зиапа [13] Во Нгуен Зиап – вьетнамский политик и генерал, командовал войсками Вьетминя в Индокитайской войне с французами 1946–1954 гг. . Мне дали имя в честь этого великого человека.

Егор вздрогнул. Из темноты возник маленький тощий человечек в мешковатой чёрной куртке и широкой конической шляпе из соломы. В правой руке гость нёс охотничий карабин «Тигр».

– Вы говорите так громко, что слышно за две сотни тхыок – по-вашему, около ста метров. Это очень неосторожно.

– Да ладно тебе, Нгуен, откуда здесь взяться кому-нибудь кроме твоих земляков? Признайся, наверняка ведь, давно за нами наблюдаешь?

Вьетнамец, ни слова ни говоря, опустился на корточки. Так он и сидел, не шевелясь, не произнеся ни слова, пока Егор с Бичом разжигали костёр, раскладывали на траве остатки давешней закуски и бегали за водой к роднику.

Улучив момент, егерь шепнул:

– Слушай ушами, Студент… Сейчас накатим по чуть-чуть, и попробуй Нгуена разговорить. Так-то он слова лишнего не скажет, но к выпивке нестоек, как и многие его земляки. Увидишь, что рожа раскраснелась – и вперёд. Если повезёт, узнаешь массу интересного.

Егор недоумённо нахмурился.

– А ты что ж? Сам бы и спросил!

– Не… я его на этот трюк уже ловил. Нгуен малый мнительный, осторожный, другой раз не купится. А с тобой может и пооткровенничать.

– И о чём его спрашивать?

– О Токийском Болоте. Ты только намекни, а там его не остановишь. Серьёзно, Студент, больше ты такого ни от кого не услышишь, клык на холодец! Помнишь, сколько Пиндос всего порассказал?

– О Нью-Йорке?

– Да. А Нгуен жил в Токио – это такая дыра, что Нью-Йорк раем покажется. Так что не теряйся, лови момент!

Костёр постреливал угольками. Стрелки «Командирских» часов показывали одиннадцать вечера. Бич давно посапывал, пристроившись на охапке тростника, а Егор сидел на бревне и ковырялся веткой в затухающих угольях. Сна не осталось ни в одном глазу, не помогла даже грибовуха – сказывались полчаса, «добранные» на поезде. Оставалось слушать вьетнамца, изредка прерывая его вопросами. Нгуен говорил по-русски правильно, почти без акцента, и лишь иногда, поддавшись эмоциям, срывался на высокие, гортанные вокабулы.